Воспоминания

Присутствие студентов на лекциях проверяется каждый раз по списку. Порядки эти мало приятны для профессоров из Европы, привыкшим к условиям «Академической Свободы». Вспомнилось мне, как я приехал в Гёттинген в апреле 1905 года слушать лекции профессора Прандтля. В полученном мною заранее расписании значился день начала занятий в конце апреля, но когда я пришел в этот день в университет, то нашел все аудитории пустыми. Служитель, узнав, что я хочу слушать лекции Прандтля, объявил мне, что профессор сейчас в Баварии и что, когда он вернется, он вывесит объявление о дне начала лекций.

Возвращаясь к Станфорду, отмечу здесь еще одну особенность организации преподавания в американских школах такого предмета, как механика, где имеется целый ряд преподавателей. Я в начале вообразил, что, как старший, могу иметь влияние на организацию преподавания всей механики. Приглашал к себе младших преподавателей, говорил с ними об отделах механики, которые для инженеров должны быть особенно важны, о примерах и задачах, которые следует студентам давать. Позже выяснилось, что таким образом я вторгаюсь в чужую область. В Станфордской инженерной школе механика включена в отделение гражданских инженерных наук и глава этого отделения является и главой механики. Все преподаватели работают независимо друг от друга и в моих советах не нуждаются. К концу учебного года я это обстоятельство выяснил и в дальнейшем за преподавание элементарной механики не брался и читал только лекции для будущих магистров и докторов.

Рождество и перерыв между зимней и весенней четвертями во второй половине марта мы провели в Кармел на берегу океана и зимы так и не видали. На Рождество в солнечные дни гуляли без пальто. А в марте была уже настоящая весна. Все зеленело, цвели фруктовые деревья. После Анн Арборских холодов и ветров нам все это очень нравилось.

В начале июня, по окончании занятий в университете, опять собрались в Европу. Мы не были там три года. Хотелось повидать старшую дочь в Берлине и брата, жившего в Польше. Мне захотелось побывать также в Гёттингене на праздновании двухсотлетия университета. С переселением в Калифорнию поездка в Европу значительно удлинялась. От Сан Франциско до Нью Йорка нужно ехать трое суток. В Европе железнодорожные поездки всегда меня занимали — видишь новые города, новые страны, перемены в природе. В Америке пустыня, однообразие. Не на что смотреть и время проходит в чтении газет и книг.

В Чикаго пришлось ждать поезда полдня. Можно было заняться осмотром города. Но осматривать нечего. Красив только небольшой участок набережной озера Мичиган. На этой набережной расположен музей искусства, интересная картинная галерея. Но какое ужасное здание! Оно осталось от какого‑то выставочного павильона, расположено над железнодорожными путями и все качается при проходе поездов. Везде копоть и грязь, и это в одном из богатейших городов мира! В Нью Йорке мы не задерживаемся и едем на пристань. Ехать приходится далеко за город. Пароход немецкий, а в Нью Йорке немцев не любят и для немецкой пристани не нашлось места там, где пристают пароходы других стран.

Пароход оказался прекрасным и мы в пять дней были у берегов Франции, а на шестой прибыли в Бремен и, не останавливаясь, отправились в Берлин. В Берлине я пробыл недолго и, оставив жену с внуками, сам поехал на торжество двухсотлетия университета в Гёттинген. Приехал я рано и, устроившись в отведенной мне комнате, пошел к памятнику Гаусса. Тут уже оказалась значительная группа лиц, пришедших, как и я, поклониться памяти великого немецкого ученого.

На следующий день состоялось оффициальное открытие празднества. Оно началось с шествия ученых со всех концов мира, приглашенных на торжество. Участники были разделены на группы по странам. Я присоединился к американской группе. Все мои соседи явились в докторских мантиях различных американских университетов, я один был в пиджаке. Их видимо интересовал вопрос — имею ли я право на участие в шествии, но я их любопытства не удовлетворил.

После шествия была произнесена речь ректором университета. Он, конечно, принадлежал к партии Наци. Речь была явно партийного характера и никакого интереса не представляла. Было тяжело думать, что знаменитый университет управляется людьми никакого отношения к науке не имеющими. Образцы таких управителей я уже раньше видал в Киеве при большевиках. Дальнейшие речи, чисто политического характера, произносились в специально для того устроенном здании временного характера. Я зашел и туда. Говорил министр народного просвещения. Конечно, восхвалял партию — ничего интересного. Я скоро ушел и больше в эту говорильню не заходил. Осмотрел город и его окрестности, а через два дня отправился назад в Берлин.

К брату в Луцк я поехал с женой. У брата теперь собственный дом — он сможет нас как‑нибудь устроить. Дом оказался двухэтажным, поместительным. Возле дома молодой фруктовый сад. Брат сам его посадил и сам за ним ухаживает. Я раньше не замечал у брата интереса к садоводству, но собственность — великое дело, многому научает. Брат теперь имеет свою комнату и может принимать своих знакомых, главным образом украинцев. Тут я встретил Пилипчука, моего ученика по Институту Инженеров Путей Сообщения. Во времена «Директории» он был министром путей сообщения, а теперь занимает у поляков какое‑то скромное место и наблюдает за постройкой обыкновенных дорог. Встретил и бывшего украинского посланника в Варшаве, который мне много помог при вывозе из Киева моей семьи во время русско-польской войны. Говорили главным образом о том, что делается сейчас в России, по ту сторону от близкой к Луцку границы. Но надежных сведений не было. Вдоль всей границы тянулись проволочные заграждения. За ними — наблюдательные вышки и пулеметы. В город Ровно приходит каждый день с русской стороны товарный поезд. Русский кондуктор и сопровождающий его вооруженный часовой являются на польскую станцию, молча сдают сопроводительные документы и молча удаляются.

В один из ближайших дней брат предложил поехать к Тищенко, нашему общему знакомому еще по студенческим временам в Петербурге. Тищенко, по окончании Технологического Института, некоторое время служил на железных дорогах, потом выгодно женился и сейчас жил в имении жены, возле Ровно, как раз у русской границы. Говорили о земельной реформе, проводимой польским правительством. Большая часть имений отводилась малоимущим крестьянам и делилась на мелкие участки. Крестьяне должны были оплачивать эти участки при содействии государства. Не все крестьяне соглашались платить — некоторые отказывались, надеясь что скоро придут большевики и они получат землю даром. Жизнь была неспокойная и семья Тищенко собиралась уехать куда‑нибудь подальше от границы. Намечалась Французская Ривьера и позже они туда и переехали. Но Тищенко не пришлось там долго жить. Сердце не выдержало, он вскоре умер.

Побывав у брата, мы опять вернулись в Берлин. В Берлине в это время шли многочисленные постройки в связи с сооружением магистральных автомобильных дорог, соединявших крупнейшие города Германии. Сооружением мостов заведывал профессор Берлинского Политехникума, которого я знал по международным конгрессам инженеров конструкторов. Он меня любезно принял, дал мне чертежи интересовавших меня сооружений и поручил одному из молодых своих сотрудников объехать со мной и осмотреть эти работы. На это ушел целый день. Мой спутник оказался очень разговорчивым. Он был членом партии Наци и видимо искренно увлекался разными реформами, проводимыми партией. По его рассказам сам Гитлер интересуется постройкой сети автомобильных дорог и ему подробно докладывают о ходе работ вокруг Берлина. Он определенно верил в гениальность этого человека, верил в необыкновенные его таланты в инженерном деле. Как пример рассказал такой случай: ему показывают чертежи одного из намеченных к постройке больших мостов, Гитлер внимательно рассматривает проект и делает замечание о размерах поперечных сечений некоторых элементов, которые кажутся ему недостаточно прочными. После проверки оказалось, что Гитлер был прав. Мой собеседник был так увлечен главою партии, что готов был приписывать ему невероятные таланты.