Воспоминания дипломата

   Одновременно в Берне распространились слухи о начавшейся в Германии революции. Наступил ноябрь 1918 г. Со дня на день ожидалось перемирие на фронте, и в Лозанне, где я в последнее время жил, на светящемся транспаранте на главной площади красовались пресловутые "14 пунктов" Вильсона.

   Наступал послевоенный период европейской истории. Париж готовился распространить свою гегемонию на всю Европу. Вскоре мне пришлось в этом наглядно убедиться. Как бы обгоняя нас, быстро продвигались французы, и я, приехав в Польшу в свое имение Вышков, увидел уже попавшего туда французского офицера, строившего обращенные на восток траншеи на полях фольварка... С французами двигались и англичане, но они занимали побережье, мечтая о новых колониальных захватах путем образования полузависимых от Англии приморских стран, будь то на Балтийском, Черном или Каспийском морях. Все это происходило в атмосфере общего хаоса.

По революционной Германии (1918)

   Седьмого ноября мы с дочерью пустились в дальнейшее странствование. Нельзя сказать, чтобы я, имея визы на проезд в Россию, был теперь уверен, что скоро туда попаду. Над всей Европой нависла туча послевоенных бедствий, и будущее представлялось для всех, в частности для нас с дочерью, весьма загадочным. Я избрал путь через Штутгарт, повидать который в новых условиях меня очень тянуло.

   Через несколько часов пути поездом мы в Романсгорне пересели на пароход, совершавший рейсы по Боденскому озеру между Швейцарией и немецкими гаванями на этом озере. Чтобы попасть в Штутгарт, нам надо было высадиться в хорошо известном мне Фридрихсгафене. Кроме нас двоих, пассажиров на пароходе не было, и мы разговаривали только с капитаном, который с немецкой выдержкой хранил молчание о германских событиях, а может быть, он и сам, пробыв вчерашний день в швейцарских портах, мало знал о них.

   В порту Фридрихсгафена было пустынно. Таможенный осмотр прошел быстро, наш багаж почти не досматривался. Поезд в Штутгарт уходил лишь вечером, и мы отправились позавтракать в гостиницу.

   На первом же перекрестке я купил газету и был поражен тем, что узнал. Накануне произошло восстание флота. Со всех концов Германии поступали самые сенсационные сведения. Между прочим, сообщалось об отъезде Вильгельма II в Голландию, но официального отречения еще не было, и страной управлял рейхсканцлер Макс Баденский.

   Фридрихсгафен производил крайне мрачное впечатление: в магазинах пустые витрины, лишь в обувных магазинах можно было найти единственную, имевшуюся тогда обувь - с деревянными подошвами. Пришлось пойти в местное полицейское управление для получения временных карточек на хлеб, так как в ресторанах хлеба без карточек не давали, но к этому мы уже привыкли в Швейцарии, где карточная система также существовала. В ресторане на столике, покрытом бумагой, нам подали весьма скудный завтрак.

   Вскоре мы отправились на вокзал. В вагоне никого не было, но в последний момент перед отходом поезда к нам в купе вошел пассажир. Легко было догадаться, что это полицейский агент, которому поручено сопровождать нас. В противоположность своему французскому коллеге в Бельгарде, о котором я рассказывал выше, он оказался весьма разговорчивым собеседником. Интересуясь происходящими в Германии событиями, я пытался разговориться с ним, но узнал от него по существу не так много. Если французы ко мне приставили приятного, но молчаливого наблюдателя, то немцы снабдили теперь нас более приятным собеседником. Да к тому же, впрочем, и обстановка в Германии была иная.

   В Ульме, где поезд стоял около 20 минут, вокзал носил явные следы военного времени. На перроне был расположен большой буфет для раненых, суетились медсестры, было много военных и с трудом передвигавшихся раненых.

   О положении в Штутгарте, Франкфурте и в других южных городах Германии ничего не было известно, и об этом ничего не мог сообщить даже приставленный ко мне любезный "осведомитель" - полицейский агент. В Штутгарте мы остановились в хорошо известной гостинице "Маркварт", куда в то время можно было попасть непосредственно с вокзала особым ходом. Встретивший нас портье, старый знакомый, поразил меня своей худобой. На нем был надет как бы чужой воротничок. Было видно, что в Германии в годы войны жилось несладко.

   На следующее утро, когда я выглянул в окно, выходящее на площадь перед дворцом, мне представилось необычайное зрелище. На площади были развешаны красные флаги, из которых один был прикреплен к самой вершине украшавшего площадь памятника в ознаменование столетия Вюртембергского королевства (ставшего таковым милостью Наполеона I). Перед гостиницей собралась толпа, состоявшая наполовину из солдат, наполовину из рабочих. Я видел, как солдаты передавали рабочим свои тесаки-штыки. Создавалось впечатление, что революция в полном разгаре. Но все это происходило пока без каких-либо столкновений.

   Мы отправились в город, чтобы посмотреть, что там происходит. По дороге встретили двух-трех знакомых, в том числе парикмахера, исхудавшего еще более, чем портье. Проходя мимо дворца, я увидел на нем надпись крупными буквами, сделанную мелом: "Volkseigentum" ("народная собственность"). По-видимому, король уже выехал из дворца. Мне объяснили, что надпись была сделана во избежание возможного разграбления дворца толпой. На главной улице в витринах лучших магазинов было пусто, как и в Фридрихсгафене, а в окнах лучших обувных магазинов виднелась все та же обувь на деревянных подошвах.

   Возвращаясь в гостиницу, мы встретили автомобиль, в котором ехали генерал, снявший погоны, матрос и рабочий, все с красными бантами, а возле шофера развевался большой красный флаг. По-видимому, то были представители только что образовавшегося Совета рабочих и солдатских депутатов, который взял в свои руки управление городом. В главном зале нашей гостиницы происходило большое собрание, на котором председательствовал тот же генерал.

   Портье сообщил, что, по слухам, движение поездов на Франкфурт скоро совсем прекратится и советовал, не откладывая, продолжать путь. Так мы и сделали. Действительно, во Франкфурте, до которого мы благополучно доехали последним поездом, железнодорожная забастовка была в полном разгаре, и вокзал был занят представителями новой власти с красными повязками на рукавах.

   На следующее утро в гостинице нам сообщили, что поезд в Берлин отходит в 12 часов, но еще неизвестно, пойдет ли он дальше Галле. Мы с дочерью решили не задерживаться, сдали багаж и кое-как сели в переполненное купе. Купе занимала, по-видимому, деловая публика, и разговор шел с немецкой обстоятельностью о работе железных дорог и телеграфа, причем высказывались соображения, когда можно рассчитывать попасть в тот или другой город, получить телеграфный ответ и т.д. Слушая эти разговоры, я вспомнил такую же приблизительно поездку в переполненном купе в 1905 г., во время первой русской революции. Тогда я ехал из Варшавы в Петербург, но из Гатчины мне пришлось возвратиться: в Петербург невозможно было попасть ввиду забастовки работников железнодорожного узла. Только разговоры были тогда совсем другие, они касались широких революционных тем, преимуществ прямого, тайного и всеобщего голосования, о свободе слова, печати и т.д.

   В пути кондуктор сообщил нам, что поезд дойдет до Берлина. Он провел меня в багажный вагон, и я тут же пересдал багаж на Берлин.

   Добрались мы до Берлина поздним вечером. Вокзал был не освещен. При выходе из вагона наше внимание привлек разговор между пожилым пассажиром и, по-видимому, его племянником, молоденьким бледным офицером в форме. Племянник возвращался из Швейцарии, где он был интернирован как тяжелораненый. Дядюшка, как выяснилось из разговора, убеждал его снять кокарду, но тот не хотел. И только перед самым выходом из вагона молодой человек уступил настояниям дяди.

   В городе вдали слышалась стрельба. Кое-как мы добрались до гостиницы, мучил голод, а найти что-либо поесть было невозможно. Горничная сжалилась и дала нам кусок черного хлеба с чашкой кофе и таблеткой сахарина.