Прощай, Лубянка!

Я читал документ дальше. Через десять-пятнадцать страниц Темирканов возвращается к вопросу о поездке в Лондон и говорит: «На кой черт мне сдался этот Лондон! Ну, куплю там пару хороших ботинок, еще что-нибудь, но ведь дело не в этом! Простор нужен для творчества, раскрепощенность!» Вновь он сокрушается по поводу задержки с освобождением Мравинского от должности…

Я пригласил работника Пятой службы к себе, вернул ему документы и отчитал за попытку ввести обком партии в заблуждение относительно истинных намерений Темирканова.

Освоение премудростей внутренней контрразведки не заняло у меня много времени. С точки зрения решения оперативных вопросов я был наделен весьма большими полномочиями, имел право давать санкции на заведение дел по проверке советских и иностранных граждан, подслушивание их телефонов и квартир, перлюстрацию корреспонденции, организацию визуального наблюдения, тайное проникновение и обыски в жилищах проверяемых лиц.

Через полгода после прибытия в Ленинград я получил просторную квартиру в доме на набережной Невы, напротив музея — домика Петра I. Моими соседями оказались секретари обкома, видные деятели культуры, начальники милиции, погранвойск и сам Носырев. Через двор проживали Григорий Романов и Юрий Соловьев, чуть поодаль — председатель горисполкома Лев Зайков.

Моя дача в Солнечном тоже располагалась рядом с дачами ленинградской партийной элиты. В трехстах метрах плескались волны Финского залива, и я взял за правило каждое утро с мая по октябрь проплывать по полкилометра в бодрящей воде.

Постепенно налаживался быт, благоустраивалась и обставлялась новая квартира. Стареющие отец с матерью, сменившие в свое время ленинградскую площадь на Подмосковье, теперь часто жили у меня. Отец очень волновался из-за моего перемещения по службе и никак не мог понять, что стоит за этим решением.

В 1981 году из Москвы донеслись слабые сигналы, свидетельствовавшие о возможных переменах в моей судьбе. На конкурсе учебных пособий ПГУ моя монография «Внешняя контрразведка», написанная в соавторстве с бывшими коллегами, получила первую премию, и я был отмечен, наряду с гонораром, грамотой Крючкова. В то же время МВД Болгарии наградило меня медалью «100 лет со дня освобождения от оттоманского ига». Вручили мне медаль и от имени МВД Монголии.

Сохранив пропуск в здание ПГУ в Ясенево, я как-то, будучи в Москве, зашел к Крючкову. Встретил он меня сдержанно-приветливо. «Потерпите еще немного, — сказал он в ответ на мой вопрос о сроках возвращения в Москву. — Я вам обещаю, что минимум через пару лет вы снова будете работать в разведке». — «Pazienza, pazienza!!» — воскликнул я, горько усмехаясь. «Что это означает?» — испуганно дернулся Крючков. «По-итальянски — значит «терпение». Но помните вещие слова: «Русские медленно запрягают, но быстро ездят», — ответил я. «Вы что, итальянский знаете? — насупился Крючков. — А чьи это слова вы цитировали?» — «Итальянского я не знаю, так, отдельные выражения, а слова эти, кажется, принадлежат Бисмарку».

Мы распрощались сухо, и я не видел его с той поры много лет.

Между тем в Центре творилось что-то непонятное. Панический циркуляр о возможном ядерном апокалипсисе, разосланный за подписью Андропова во все органы КГБ, вызывал тревогу и недоумение. «Никогда со времени окончания войны, — говорилось в циркуляре, — не была международная обстановка столь взрывоопасной, как в настоящее время…»

Странно. По-прежнему внимательно слушал я западное радио, регулярно читал американскую периодику, но не отмечал ничего, оправдывавшего алармистские настроения Центра. Они, скорее всего, отражали маразматическое состояние умов нашего руководства, его неспособность справиться с кризисными явлениями в жизни страны и напуганность речами президента Рейгана.

Неожиданно Андропов переместился на работу в Секретариат ЦК. Для многих отстранение его от КГБ выглядело как признак возможного скорого ухода с политической арены. Назначенный на его место Виталий Федорчук пользовался в КГБ репутацией костолома, грубого, чванливого администратора. Он не замедлил проявить себя в этом качестве вскоре после занятия председательского кресла на Лубянке. Из Центра посыпались написанные топорным, жестким языком приказы и указания. В них не содержалось ни грана нового, но подавались они чуть ли не как откровения Иоанна Богослова. Чекистские коллективы бурлили. Я же, наоборот, погружался в состояние брезгливого равнодушия к происходящему.

Смерть Брежнева вывела меня из оцепенения. Я воспринял избрание Андропова руководителем партии и государства с подъемом, но радость моя была скоротечна: через неделю скончался от инсульта отец. Я прилетел из Ленинграда похоронить его в московской земле, к которой он так привязался. Он до последних дней так и не примирился с моим отъездом из столицы…

В Ленинграде возвышение Андропова возымело оздоровляющий эффект. Носырев стал ко мне более чуток и внимателен, в обкоме на меня вновь начали посматривать с повышенным интересом. За спиной я слышал разговоры: «Ну, теперь Носыреву недолго осталось сидеть в начальниках. Калугин подпирает его».

Ранее мне эпизодически поручали организацию встреч высокопоставленных гостей из социалистических стран. Теперь это превратилось в обыденное явление. От имени руководства Управления я принимал и развлекал министров внутренних дел Вьетнама, Кампучии, Лаоса, Южного Йемена, начальников разведки Кубы, Перу. Мне понравился министр внутренних дел Никарагуа Томас Борхе, с которым у меня установился теплый, дружеский контакт. На обеде в его честь я предложил тост за коммунистов-единомышленников, провоцируя тем самым Борхе на ответную реакцию. К моему удовлетворению, он не только поддержал тост, но и заявил о стремлении его ведомства рука об руку сотрудничать с КГБ. Позже, как мне сообщили из Москвы, он поставил вопрос о направлении меня советником КГБ в Манагуа, но сменивший Федорчука Виктор Чебриков это предложение не поддержал.

К осени на горизонте забрезжили радужные перспективы. Меня пригласили на учебу в Москву и поручили возглавить группу из сорока заместителей председателей республиканских КГБ и начальников областных управлений. Продолжавшиеся месяц занятия позволили ознакомиться с состоянием дел в нашей экономике, юриспруденции, общественных науках, послушать начальников основных оперативных подразделений КГБ об обстановке в стране и вытекающих из нее задачах КГБ. Никаких видимых сдвигов ни в одной из отраслей знаний, равно как и ни в одной сфере деятельности органов госбезопасности, я не ощутил. Все шло по старой, накатанной колее, и, хотя приход Андропова к власти породил определенные надежды, в жизни нашего общества принципиально ничего не изменилось.

За неделю до конца занятий меня пригласил заместитель начальника управления кадров, курировавший учебные заведения КГБ. Плотно закрыв дверь, он усадил меня в кресло и вкрадчивым голосом начал уговаривать перейти на работу в Высшую школу КГБ: «У вас есть преподавательский дар. Люди вас слушают. Ваш запас знаний позволит быстро защититься и получить звание профессора. Разговор сугубо конфиденциальный: я предлагаю вам возглавить кафедру в Высшей школе».

Я оторопело смотрел на него и не мог понять: неужели меня послали на курсы руководящего состава для того, чтобы потом предложить перейти на преподавательскую работу?

Несмотря на мягкое, но настойчивое давление, я предложение отклонил. Вечером позвонил Филиппу Бобкову, назначенному первым заместителем Председателя КГБ, и попросился на прием. Он принял меня на следующий день. В длительной дружеской беседе я, сославшись на обещание Андропова не задерживать меня в Ленинграде более двух лет, высказал пожелание встретиться с Председателем Чебриковым. Бобков обещал переговорить с ним на эту тему.

Уже из Ленинграда я справился, как обстоят дела с моей просьбой. «Чебриков готов встретиться с тобой, — сказал Бобков, — но только к концу года. Позвони в декабре». Я позвонил в январе. «Подожди еще немного. Тут сейчас куча проблем, не до этого», — сухо ответил Бобков. «Как долго ждать?» — спросил я настойчиво. «Не знаю», — буркнул Бобков и повесил трубку.