Моя фронтовая лыжня

Меня осаждают воспоминания. Не верится, кажется фантастикой, что я в Ольховке, что вокруг простираются леса, треть века назад вдоль и поперек исхоженные мною и моими однополчанами-лыжбатовцами. Слышу, и Леше не спится. Сверху то и дело падают желуди: пок... пок... пок-пок-пок... Не сговариваясь, опять присаживаемся к костру. Один желудь, угодив прямо в огонь, зашипел и выстрелил, другой - упал к моим ногам. Беру его, рассматриваю... Экий красавец! Плотный, темно-табачного цвета, со светло-желтой попкой.

- Сейчас самый желудевый осып начинается... - задумчиво сказал Леша. И, глянув вверх, с грустью продолжил: - Мне всего сада так не жалко, как этого одного дуба. Яблоньки посадил в новой усадьбе - и они уже на моем веку плодоносить станут. А пока такой богатырь вырастет, несколько поколений Васильевых сменится.

Падающие сверху желуди настроили Лешу на определенный лад.

- Когда ольховчане собирались покидать свою деревню, то всячески кляли ее. А переехали на новые места, так и затосковали - и по садам, и по раздольным лугам, и по Керести. Пожилые ольховчане, старики и старухи еще по кладбищу скучают. Особенно в поминальные дни, в родительские субботы - беда. Выйдет моя мать, выйдут другие старухи за лесопункт, к Дупелькам, и голосят, в ту сторону глядючи, где Ольховка. До родительских-дедовских могил им, немощным, никак не добраться...

...Бывает, старушки меня делегатом в Ольховку направляют. Говорят, тебе, Леша, все равно по службе в Ольховку надо заглядывать. Так заодно помяни там наших сродственников. Надают свечей, вареных яиц, пирогов, кутьи и прочей снеди. Мать купит в сельмаге кулек конфет для Бори и Вити. Говорит, им, горемычным, при жизни не довелось отведать детских радостей - так пушчай хоть сейчас леденцов и карамелек испробуют... Полный заплечный мешок всякой всячиной набузую, двустволку в руки - и пошел.

...По правде сказать, не по душе мне эти поминальные поручения старух. И не потому, что дорога трудная, - к этому я привычен. Посуди сам, как нескладно получается. Прихожу в Ольховку под вечер. Раскладываю по могилкам угощения, ставлю и запаливаю свечи. А дальше что делать? Как при одном-разъединственном человеке поминать? Был бы, как в прошлые годы, народ, так и поминальная чарка по кругу пошла бы, и бабы всласть поголосили бы. А в одиночку только последний запивоха пьет, это дело компанейское. И голосить по-бабьи не умею. Сижу возле Витиной и Бориной могилки и курю. А вверху, на дубу, тот самый ворон печаль-тоску разводит.

...А в позапрошлом году вот что получилось. Пришел я с этих самых непутевых поминок сюда, костер развел. Как и сегодня, долго ворочался, пока заснул. И вижу сон... Очень чудной сон! Обычно во сне видится, будто ты в ином месте - не на том, где спишь. А мне снится, как и всамделе есть: лежу на боку под моим дубом, рядом костерчик догорает. Лежу и думаю: а на кладбище, поди, сейчас людно, упокойники за гостинцами повыходили. И Борька с Витькой там. Дай-ка, думаю, на них погляжу. Заодно и других померших односельчан увижу.

...Поднялся и пошел. Тихонько этак иду, на цыпочках, по кустикам пробираюсь - чтобы упокойников не спугнуть. Как дошел до кладбищенских ворот, дальше и шагу не могу сделать. Вроде ничто не держит, никто не мешает, а ноги не идут, начисто отнялись. Кладбище затянуло легким туманом, и сквозь него видно, как длинной шеренгой, один за другим идут покойники. Все молчат, лица печальные, в руках солдатские котелки, миски, пустые консервные банки. Точь-в-точь так мы ходили за баландой в лагере под Елгавой, пока нас не распихали по хуторам.

...Гляжу - упокойники, как по команде, вышли из строя и разошлись по своим могилам. Забирают гостинцы, кутью в свою посуду перекладывают. А иным упокойникам ничего не принесено. Шарят они, бедные, шарят в высокой намогильной траве, а там - пусто. С завистью на удачливых соседей поглядывают, и те делятся с ними.

...А вон и мои - Витька и Борька. Я-то вырос, уже седеть начинаю, а они так и остались мальчонками. Шеи у них длинные и тонкие, как у птенчиков. Нашли-таки конфеты, обрадовались. Хотел я было окликнуть их через забор, спросить - чего в другой раз принести. И в этот момент проснулся.

К Гажьим Сопкам

Рано утром мы пробудились на дне океана, заполненного седовато-молочным, с оловянным отливом, туманом. Он окутывал даже вершины самых высоких деревьев. Это сулило погожий, солнечный день.

Сегодня мы пошли на север вдоль восточного берега Керести, к Гажьим Сопкам. Пересекаем русла впадающих в Кересть ручьев и речек. Травенской ручей, Заречная Трубица, Трубицкая канава, Столоповский ручей... Туман рассеялся поздно, часам к десяти. С трудом пробившееся солнце осветило по-осеннему желтые осины и багряные клены.

У устья Столоповского ручья постояли на высоком берегу Керести. До войны здесь работала водяная мельница. Остатки запруды видны до сих пор. А выше и ниже по течению ложе реки загромождено каким-то хламом. Как слыхал Леша, оккупанты во время поспешного бегства в сорок четвертом сталкивали здесь, с обрыва, фуры со всевозможными грузами, а также "немецкие тачанки" со спаренными и счетверенными зенитными установками.

После возвращения из изгнания Ольховские мальчишки и подростки, в том числе и Леша, понаходили в лесу брошенные волокуши, законопатили, осмолили их и, подобно древним новгородским ушкуйникам, разъезжали по Керести, выискивая добычу. Иногда доставали со дна ящики с консервами, мешки с размокшими сухарями или гаами, тюки с обмундированием.

От старой мельницы повернули на восток, к Гажьим Сопкам. Добравшись до окраины царства аспидов, опять повернули под прямым углом и пошли на юг, примерно по тому маршруту, по которому тащил меня на волокуше Саша Вахонин. Нашел ту рощу, в которой я подорвался на мине. А могилу лейтенанта Науменко разыскать не удалось. Очень возможно, что его останки перевезены в Мостки или Спасскую Полисть.

Я еще раз убедился, что ориентироваться на местности, где приходилось воевать, спустя десятиия очень трудно, а подчас и невозможно. Повырастали новые рощи, прорублены новые просеки, проложены новые дороги и протоптаны новые тропинки. Кроме того, октябрьский пейзаж сильно отличается от февральского или апрельского. На этом участке ориентирами, не вызывающими сомнения, для меня явились Кересть, Гажьи Сопки, ручьи и речки.

Но, несмотря на отдельные неудачи, свой поход с Лешей считаю даже очень успешным. Он превзошел все мои ожидания.

Пообедали в Ольховке, у артезианского фонтана, после чего отправились в обратный путь. До свидания, Ольховка! Я уверен, что сюда, на берега древней Керести, опять вернется жизнь. По ночам будут петь петухи, утром колхозники погонят за околицу скотину и с утра до вечера на деревенских улицах будут раздаваться звонкие детские голоса. Опять загудят на полях тракторы и на пожнях застрекочут сенокосилки. Этот мощный артезианский фонтан перестанет день и ночь работать вхолостую. На Веселой горке по праздникам опять зазвучат песни и молодежь будет водить хороводы. И хотелось бы, чтобы все это случилось при жизни нашего поколения.

Березовый сок

Делаем привал на Березовом горбыле. Название вполне оправдывает себя: на этом взлобке растет небольшая семейка берез. Одна - могучая, пожалуй, в два обхвата, вокруг нее - послевоенная молодежь. Примерно половина листьев, раскрашенных осенью в нежные пастельные тона, еще на ветвях, вторая половина устилает землю, мягким ковром.

На молодых березах кора гладкая, меловая, с угольными поперечными рисками. Ствол материнской березы испещрен глубокими бороздами, покрыт буграми и порос мхом. Это знаки времени, письмена природы. Но, если внимательно присмотреться, то помимо естественной рукописи можно разглядеть меты, оставленные человеком. На высоте двух - двух с половиной метров видны заросшие округлые отверстия - с этой березы давным-давно добывали сок.

Лежим на подстилке из опавших листьев, глядим на ветви деревьев, с которых, повинуясь установленной судьбой очереди, срываются новые и новые листья. Мне вспоминается известная песня поэта Михаила Матусовского и композитора Веньямина Баснера "Березовый сок".