Дневники 1930-1931

Дело Рамзина в двух обманах: 1-й обман, когда свергли царя, не успели обрадоваться — хвать! большевики пришли. Мало-помалу наладилась работа и «государственный капитализм» раскрыл перспективу работы, только раскрыл — хвать! вторые пришли большевики.

Моя книга, рассказы и очерки была написана в уповании, что скоро будет на почве революции какое-то возрождение страны.

7 Декабря. Вернулся из Питера. Там дождь и тут от всей зимы остались редкие пятна в полях.

Тема для злого рассказа: Анатол. Васил. Николаев, химик, секрет, отд. Академии Наук утверждал, что посредством диалектического метода найдена вещь в себе. Р. говорил, что в «Правде» был фельетон о Сталине, как большом философе. Петрография — Ленинграфия. Сын Маркса и Венеры… Лунин (Пушкин). Сын Маркса и Венеры Ленин.

15 Декабря. Нижнее чутье.

В последнее время почти во всех журналах появились в отношении меня недружелюбные статьи, увенчанные последней статьей т. Григорьева в «Лит. газете»: Пришвин и «Перевал». Все эти статьи исходят из одного неверного факта и потому во всем остальном неверны. Неверный факт — это связь моя с «Перевалом». Я никогда не был ни на одном собрании «Перевала» и плохо даже себе представляю, что такое «Перевал». Раз молодые люди, охотники, приехали ко мне в Сергиев и говорили об охоте, между прочим, попросили подписать меня какую-то платформу с отличными передовыми лозунгами. Я это подписал, — вот и все. Прошли годы. «Перевал», по-видимому, отстал от революции, и его начали бить. Меня предупреждали: они пользуются моим именем, надо уходить. Но мне думалось, что всем, читающим мои книги, понятно же, что я в «Перевале» не больше, как генерал на свадьбе. Но вот те, кто восстал на «Перевал», начинают хвататься за меня, прочитав наспех кое-что из моих сочинений. Друзья молчат. По злобе на «Перевал» начинают искажать смысл моей работы. В одной статье вижу свое имя между Зарудиным и Губером и вслед за тем рассуждения о реакционности биологизма, которому противопоставляется прогрессивный антропологизм — как это умно не буду и говорить. Потихоньку спрашиваю одного сотрудника журнала, какая цель у автора была объединять меня с Губером. — Во-первых, говорит, вы «перевальцы», а во-вторых, Пришвина он никогда не читал и страшно был поражен, когда узнал о собрании сочинений за 25 лет. Во всех статьях, вплоть до Григорьева включительно, вменяется, инкриминируется моя отъединенность от общественной жизни. Удивительно, до чего же слепнут критики в войне с «Перевалом». Взять хотя бы одно, что ведь я же первый и единственный писатель пришел в Госплан и предложил свои услуги для исследования. Меня командировали на исследование кустарных промыслов, в результате чего появилась небезызвестная книга «Башмаки». Мне противно перечислять свои такого рода заслуги, потому что я сам очень меняюсь, в своем прошлом вижу ошибки и заслугами не интересуюсь. Вот Белинскому не надо было ковыряться в следах, он чуял дичь по воздуху. Не отрицаю, однако, что и нижним чутьем можно добраться до дичи. Но в таком случае надо быть добросовестным и собрать все следы. Рекомендую поговорить о мне в «Молодой Гвардии», где имеются документы о моем чувстве общественности. Неплохо осведомиться в Федерации писателей, какую работу я теперь выпускаю и пр. и пр. Нижним чутьем всех дальше от меня самого (разбирая в самых отдаленных мне следах) ушел от меня из-за того же «Перевала» т. Григорьев. Он понимает меня, как эпигона символистов, хотя трудно во всей литературе найти большего эмпирика и реалиста, чем я. Эта чудовищная ошибка происходит, по-моему, вследствие утраты особенно учеными критиками самого чувства языка и вкуса к живому слову. Но много, конечно, виноват и «Перевал»: имея в виду «Перевал», так и тянет критика найти у Пришвина какую-нибудь зловредность. Так, напр., т. Григорьев моргает в сторону «Кащеевой цепи»: он будто бы знает, почему не написана 3-я часть ее. Я догадываюсь, конечно: в прошлом я был связан с кружком Мережковского, и мне трудно выдавать своих старых друзей. Нет! я не мог описать эпоху богоискательства ^{194} только потому, что выходило как-то фельетонно и несвязно с органическим целым.

Без этого живого чувства органического целого, чувства всей жизни по себе самому я ничего не могу писать. Иногда получается разрыв и подмена живого целого, тогда у меня получается в корне враждебный мне символизм. Такие работы я не ввожу в собрание сочинений, я могу назвать таких работ две «Иван Осляничек» ^{195}, напечатанный в «Заветах» ^{196}, и «Грезица» ^{197} в ж-ле «Летопись» ^{198}. И, конечно, много ошибок такого рода вкраплено в разных журнальных статьях, и если идти нижним чутьем, то всегда можно представить меня эпигоном символизма. В заключение просьба к т.т. «перевальцам», не обижаться на меня, что приходится отказываться: посудите же сами, ведь ни одной повестки за несколько лет я не получал от вас, а между тем т. Григорьев хлещет меня: «Пришвин, алпатовщина и «Перевал»». Последняя же просьба к т. Григорьеву не писать «алпатовщина», потому что есть молодой писатель Лев Алпатов ^{199} и ему от этого выходит неловко. Не рекомендую писать и «пришвинщина», потому что нет ее, и если бы таковая оказалась, то я бы сам на нее восстал, потому что если я иду (хочу идти) против попов, то не стану делать из себя попа.

16 Декабря. (12-го была у нас Светлана). Ей 18 лет, значит, ничего нашего прошлого не знала. А между тем первый раз в жизни вижу существо, которому так близки «Голубые бобры» с Марьей Моревной ^{200}. Впрочем, я и раньше думал, что раз допущен Пушкин и классики, то непременно все лучшее в прошлом воскреснет рано или поздно в будущем. Однако, видеть воочию свою духовную дочь было чрезвычайно удивительно и радостно.