Лавкрафт

Все еще не полностью экипированный, на следующей неделе Лавкрафт отправился за костюмом подешевле для повседневной носки. Посетив множество магазинов в Бруклине, он пошел в квартал дешевой одежды в районе 14–й улицы и 7–й авеню в Манхэттене. Здесь он обнаружил «…неописуемые отбросы, затаскивающие в дыры в стене, где напыщенные чудовища воют о невозможности продавать ниже цен в $4,95, $6,50, $10,00… $18,00… Жирные крысомордые паразиты насмехаются, когда кто-то у них не покупает, и выражают злобу на диалектах столь милосердно исковерканных, что белые люди их не понимают… Безумие в тканях, развешанных фантастическим образом…» [327].

Наконец он купил в магазине уцененных товаров приличный коричневый костюм с добавочными брюками за одиннадцать долларов девяносто пять центов. Артур Лидс научил его множеству уловок, вроде посещения распродаж или покупки соломенной шляпы в конце сезона, чтобы жить практически ни на что.

Лавкрафт с радостью обнаружил, что домовладелица дома 169 по Клинтон-стрит, миссис Берне, была англичанкой. Но он был менее рад узнать, что она следует английской традиции недогревать дома. Также она имела обыкновение отключать нагреватель воды в часы, когда лишь немногие могли принимать ванну или бриться. Когда же Лавкрафт купил электрообогреватель, она запретила использовать его из-за счетов на электричество.

Так что дрожащий Лавкрафт взялся за приобретение керосинового обогревателя. По той деятельности, какую он развил при выборе, покупке и установке этого агрегата, можно было бы подумать, что он запускает космический корабль. Поскольку Лавкрафт обзавелся обогревателем, то теперь он мог, по крайней мере, разогревать свою консервированную фасоль, тушенку и спагетти. Он мог также подогревать воду для бритья в неурочные часы.

Осенью в платяной нише Лавкрафта вышло из строя освещение. Сам он не мог справиться с этой проблемой, а миссис Бёрнс лишь обещала починить, но так и не сделала этого. В конце концов Соня, во время одного из своих приездов в Нью-Йорк в следующем январе, вызвала электрика, который и восстановил освещение.

С апреля по июль Лавкрафта беспокоили мыши. Он поставил мышеловки и поймал несколько. Поймав мышь, он выбрасывал ее вместе с мышеловкой: «Со времени моего последнего письма я поймал еще двух захватчиков и каждый раз избавлялся от них вместе с мышеловками. Мышеловки стоят всего лишь пять центов за пару, так что не стоит обременять себя отталкивающими подробностями, когда можно избежать их по два с половиной цента за одно переживание!» [328]

Избавляться от мышеловок, чтобы не прикасаться к крошечным трупикам, было привилегией Лавкрафта — даже если, при его-то жизненном уровне, она и исчислялась пятицентовиками. Однако его оправдание не очень-то созвучно с «пьющим кровь врагов из свежесобранных черепов». Впрочем, через несколько лет он признался: «…я вовсе не притворяюсь, что хоть как-то соответствую тому типу, которым восхищаюсь… Вы совершенно правы, говоря, что именно слабые склонны преклоняться перед сильными. Это в точности мой случай… Без всяких сомнений, я даю подчеркнуто высокую эмоциональную оценку тем качествам, которыми обладаю менее всего…» [329]

Лавкрафт прожил на Клинтон-стрит совсем недолго, когда со смешанным чувством ужаса и очарования обнаружил, что среди его соседей по дому есть выходцы с Востока. Более деятельный писатель приложил бы все усилия для знакомства с этими людьми, дабы узнать об их диковинных мыслях и особенностях. Лавкрафт же предпочел скромно держаться в стороне и забавляться фантазиями, в которых они играли ужасные роли, характерные для жителей Востока в беллетристике: «…как-то комнату рядом с моей занимал некий сириец, и он наигрывал на странной волынке жуткие и завывающие монотонные мелодии, под которые я воображал мерзких и неописуемых тварей в склепах под Багдадом и в бесконечных коридорах Иблиса под залитыми лунным светом проклятыми руинами Истахра [330]. Я никогда не видел этого человека, и мое право представлять его в любой форме, какую я выбрал, придавало очарование его таинственным пневматическим какофониям. В моем воображении он всегда носил тюрбан и длинный халат из выцветшего узорчатого шелка, и у него не было правого глаза… потому что он взглянул им на что-то такое в гробнице, что ни один глаз не может увидеть и остаться после этого целым. По правде говоря, я никогда не видел в реальности большинство своих соседей. Я лишь с омерзением слышал их — только иногда видел мельком в коридоре лица с печатью ужасного упадка. Подо мной жил старый турок, который обычно получал письма со странными марками Леванта. Александр Д. Мессае — Мессае — что за имя, прямо из „Тысячи и одной ночи“!» [331]

Лавкрафт продолжал свои антикварные прогулки. Он исследовал парки и часто посещал музеи. Он часто наведывался и в книжные магазины, выискивая издания по сниженным ценам — как-то ему посчастливилось купить однотомник Булвера-Литтона за десять центов.

24 января 1925 года Лавкрафт вместе с Мортоном, Лидсом, Кирком и Эрнстом Денчем из клуба «Синий карандаш» отправились в Йонкерс, чтобы понаблюдать полное солнечное затмение, начинавшееся в 9:12 утра. Они прекрасно разглядели корону, но Лавкрафт чуть не замерз до смерти. «Боже! — писал он. — Я никогда не забуду ту экспедицию ради затмения… К тому времени, когда я доковылял обратно, я был совершенно обессилен до самого конца зимы…»

Где-то в марте Лавкрафт и некоторые его друзья заглянули в книжный магазин «Капитолий» на Бродвее, и там некий чернокожий, подписывавшийся просто «Перри», вырезал их силуэты. Лавкрафт, чей силуэт представлен в этой книге, похвалил его искусство, но вознаградил художника одной из своих расистских колкостей: «…Определенно искусно для работы жирного негритоса!»

Он начал исследования вдали от дома. В апреле он и Кирк поехали на экскурсию в Вашингтон, где работал гидом один из корреспондентов Лавкрафта — Эдвард Ллойд Секрайст, антрополог из Смитсоновского института. Их довезла на автомобиле Энн Тиллери Реншоу, одна из клиенток Лавкрафта по «призрачному авторству», управлявшая Школой речи Реншоу.

Они осмотрели обычные достопримечательности: Белый дом, Капитолий, мемориал Джорджа Вашингтона, Маунт-Вернон, здание суда Ферфакса, Арлингтонское национальное кладбище и остальные. Лавкрафт с удовольствием обнаружил, что люди там выглядели менее «омерзительными и нечистокровными» [332], нежели в Нью-Йорке. Он так увлекся местным многообразием колониальной архитектуры, что едва не опоздал на поезд домой.

В июле Лавкрафт следил за газетными репортажами о знаменитом «Обезьяньем процессе» — судом над Скопсом, преподававшем теорию эволюции, в Дейтоне, штат Теннесси. Уильям Дженнингс Брайан [333], выступавший добровольным обвинителем в этом деле, умер через несколько дней после процесса. Несмотря на огромные разногласия между своими взглядами и Брайана, Лавкрафт сочувствовал Брайану, который, как и он сам, родился в неподходящее время: «Несчастная душа! У него были благие намерения, равно как и велико было его невежество. И я нисколько не сомневаюсь, что его тревога о развитии человеческой мысли была глубокой, альтруистической и неподдельно неистовой страстью. Его ограниченный маленький разум зачерствел в определенном устарелом типе психологии американских пионеров и не смог вынести напряжения национального культурного развития. Жизнь, должно быть, была для него адом, когда все ценности его искусственной жизни раскалывались одна за другой под давлением времени и научных открытий — он был человеком без мира, в котором мог бы жить, и напряжение оказалось слишком большим для смертного тела. Теперь он покоится в вечном забвении, которое он отрицал бы первым и громче всех. Requiescat in расе!» [334]