Дневник. Том 1

такт музыке, сползая с плеч и с груди.

Когда Гаварни вдосталь насмотрелся, веду его к нам ноче

вать. Бедняга простудился, выходя из Цирка. Ему стало плохо

от жары на балу. Он идет, подымается к нам, едва волоча ноги,

и, усевшись у камина, признается, что был момент на улице,

когда он думал, что не дойдет. Потом он засыпает, по-детски

очаровательно подшучивая — у него всегда это так хорошо по

лучается — над балом, над тем, каких безумств мы там могли бы

натворить.

Воскресенье, 5 февраля.

Завтрак у Флобера. Буйе рассказывает нам красивую исто

рию * об одной из сестер милосердия Руанского госпиталя, где

он работал в качестве интерна. Можно было понять, что речь

шла о платонической любви к другу Буйе, тоже интерну.

Однажды утром Буйе находит его повесившимся. Сестры

подчинялись уставу затворничества и выходили в сад госпиталя

235

только в день причастия. Сестра входит в комнату умершего,

опускается на колени; в течение четверти часа молится без

слов. Буйе молча вкладывает ей в руку прядь волос покойного.

Никогда потом она с ним об этом не говорила, но с тех пор

стала к нему очень внимательной.

В пять часов приходит Сен-Виктор и тепло, словами, иду

щими от всей души, так сказать, от самого сердца его ума, го

ворит нам, что за последние пятнадцать лет «Госпожа Бовари»

и наш роман — единственно подлинные произведения. Он хо

тел посвятить нам фельетон. Но Гэфф — Сен-Виктор показы

вает его письмо — оставляет фельетон за собой, хочет отомстить

за Флориссака. Сен-Виктор, оставшись наедине с Гэффом, по

советовал ему соблюдать предельную вежливость. Да, все как

полагается. Забавно, что честь литературы станет защищать

продажная душа. Этот мир — смехотворная комедия.

Понедельник, 6 февраля.

Приходит с добродушным и заинтересованным видом

Монселе, похожий на аббата из-за своей слоновой болезни, и с

улыбкой сообщает нам, что пришел за «модным произведе

нием». Он говорит еще, наполовину сохраняя свою улыбку, что

хочет вплотную заняться вопросами нравственности в своем от

чете для «Прессы». Чувствуем, что этот человек полон злобы к

нам из-за нашего положения и нашего домашнего очага, полон

зависти, как автор «Истории революционного трибунала» к ис

торикам, создавшим «Общество» и «Марию-Антуанетту», полон

злобы за наши успехи, достигнутые на его поприще, и полон

к тому же недоброжелательства голодранца к обладателям ме

бели Бове.

Значит, у Гэффа не хватило мужества напасть на нас, и он

подыскал себе журналистика, дабы тот выступил pro domo

sua 1. В былые времена, когда литератор затрагивал вельможу,

тот посылал своих детей поколотить обидчика; теперь же, по

пробуй кто затронуть банкира или его любимчика, банкир по

ручает наемному пасквилянтику оскорбить писателя... Спра

шиваю себя, много ли выиграла от этого честь литературы?

Вечером, у Дантю, мы сталкиваемся с Фурнье, и он сооб

щает, что высказался о нас в «Патри» *. Едва мы успели побла

годарить его, как он исчезает. Читаю его статью — это разнос

и защиту добропорядочности литераторов. Кажется, что против

1 Здесь: вместо него ( лат. ) .

236

нас и нашей книги несется улюлюканье, и вся литература це

ликом, видно, решила объявить себя блюстительницей чести

Монбайара и разных там Кутюр а и Нашеттов *. Особенно и

«Обществе литераторов» взбесились все, как один. Узнаем о

статье Понмартена. Он единственный и, вне всяких сомнений,

останется единственным, кто поддерживает нас в печати. Гово

рят, что это Жанен взял на себя труд разделаться в «Ревю де

Пари» с «Провинциальной знаменитостью в Париже» *.

Четверг, 9 февраля.

< . . . > Один, два, три тома... Бегать, ходить, писать, думать...

И это я, рожденный быть ящерицей на озаренной солнцем, хо

рошо мне знакомой стене Виллы Памфили! *

Слова! Слова! Религия милосердия сжигает, религия брат¬

ства гильотинирует... История! Революции! Афиша, всегда про

тиворечащая тому, что происходит на сцене! <...>

Суббота, 25 февраля

Приходил Флобер. Доказательство провинциального упор¬

ства этой натуры, его одержимости работой — рассказ о сног

сшибательных дурачествах в Руане, продолжавшихся почти два

года. Читает отрывки из трагедии об открытии вакцины для

оспопрививания *, которую он набросал вместе с Буйе в чистей

ших принципах Мармонтеля (в ней все, даже «дырявый как

решето», выражено метафорами, строк по восемь длиной), —

трагедии, которая еще раз показывает бычье упорство этого ума,

заметное и в его шутках, каждая из которых стоит четверти

часа зубоскальства.

По выходе из коллежа он много писал, но ни разу ничего не

напечатал, если не считать двух статеек в руанской газете *. Со

жалеет, что не смог опубликовать роман в полсотни страниц,

написанный им сразу по окончании коллежа: посещение скуча

ющим молодым человеком проститутки, — психологический ро

ман, сверх меры изобилующий личными переживаниями.

По сути, Флобер — натура искренняя, прямая, открытая,

полная сил, но ему не хватает тех цепких атомов, которые пре

вращают знакомство в дружбу. Мы стоим на той же точке, что

и в день нашей первой встречи, и когда мы приглашаем его на

обед, он говорит, что очень жаль, но он может работать только

вечером. О, смешное заблуждение! Люди, о которых обыватель

237

думает, что их жизнь сплошной праздник, сплошные оргии, что

они берут от жизни вдвое больше, чем другие, на самом деле

не располагают свободным вечером, чтобы провести его с друзь

ями, в обществе! Одинокие труженики, ушедшие в себя, уда

лившиеся от жизни, с одной только мыслью, с одной работой!

Мольер — это великий подъем буржуазии, великая духов

ная декларация третьего сословия. Установление здравого

смысла и практического разума, конец рыцарства и всяческой

поэзии. Женщина, любовь, все благородные и изящные сума

сбродства подогнаны под узкую мерку супружеской жизни и

приданого. Любой порыв и непосредственное движение души

предусматриваются и выправляются. Корнель — последний ге

рольд дворянства; Мольер — первый поэт буржуазии.

27 февраля.

В простом объявлении о распродаже вещей умершего — все

существование человека: «Салонный пистолет, черепаховый

лорнет, трость с золотым набалдашником, булавка с бриллиан

тами».

4 марта.

Перелистал «Легенду веков» Гюго. Прежде всего меня по

ражает аналогия с картинами Декана. Шаг за шагом можно

было бы проследить в произведениях художника разделенную

на циклы и звенья эпопею поэта. Разве султанская свинья не

тот же «Турецкий мясник»? Разве евангельские пейзажи не те

же многочисленные пейзажи из «Самсона»? Да, живописная

поэзия, густо положенные краски... А не принижается ли перо

таким соперничеством с кистью? Чудо, оброненное Библией, —

Вооз. Но сколько усилий, шаржированной силы, поддельной

титаничности, ребяческой погони за звучными словами, кото

рыми опьяняется рифма! Не знаю почему, эти последние стихи

Гюго напоминают мне перламутровые яйца, красующиеся в

парфюмерных лавках, предмет вожделения гулящих девок:

яйцо открывается, и там, в окружении тисненых золотых ли

стиков, флакончик с мускусными духами, способными свалить

и верблюда.

Об этом говорим с Флобером, которого пришли навестить.

Что он в особенности заметил у Гюго, так это отсутствие мысли,