Моя жизнь

— Маэстро! — вскричал он.

Они бросились друг к другу. Потом сидели до четырех утра и говорили — не останавливаясь, не переводя дыхания. Они упивались друг другом. Я не могла растащить их.

А в те минуты мне казалось, что у меня начинается сердечный приступ. Хотя тогда я, наверное, смогла бы с радостью использовать для спасения и сердечный приступ.

Потом произошел еще один незабываемый случай, когда нас во второй раз навестила Гедда Хупер. Она захотела приехать на виллу «Санта Маринелла». Я обсудила ее визит с Роберто и сказала:

— Это заставит все газеты прекратить писанину о том, как я несчастлива, как все ужасно, какое ты чудовище, как ты разрушил мою карьеру. Пусть она увидит наш дивный дом, это чудесное побережье и нашего ребенка. Мы постараемся угостить ее свежими морскими деликатесами.

— Хорошо, — ответил Роберто. — Если ты думаешь, что так нужно, хорошо.

— Но ты должен быть очень мил с нею, — предупредила я. — Ты должен поговорить с нею и вообще продемонстрировать ей все свое обаяние.

— Ну конечно же, я поговорю с ней.

Он послал за нею свой «роллс-ройс», она приехала. С первого же взгляда она ему пришлась не по душе. Бесповоротно. Поэтому он решил вообще не открывать рот. Сидел и смотрел на море, будто там, на горизонте, происходило нечто необычайно интересное. Она разговаривала со мной, пытаясь и его вовлечь в разговор.

Но все его ответы сводились к какому-то невнятному бормотанию: «Гм... Я не понимаю вопроса». Или: «Я не знаю» — и снова взгляд на море. Она опять пыталась о чем-то спросить. И снова: «Что? На эти темы я не разговариваю. Что? Я не знаю». Какой бы вопрос она ни задавала — о нашем браке, об отношениях между нами, о том, испытывали ли мы когда-либо горечь, обиду, вернемся ли мы когда-нибудь в Америку, — он или не слышал его, или не понимал. Он просто не представлял, о чем она говорит.

А в конце беседы он вообще ушел.

Я осталась с ней одна. Вскоре Гедда уехала и напечатала гнуснейшую статью, начав с описаний того, как я несчастна, как я плакала, как я хочу вернуться в Америку, а закончив тем, что, уходя, она увидела подавленную, прячущуюся за занавеской Ингрид. Даже в этом штрихе не было ни капли правды. Я помчалась в сад и набросилась там на Роберто. Как же это он не мог выдержать свою роль до конца! Он ответил:

— Я не разговариваю с женщинами такого типа. И я не представлял, что она такая сука.

— Я ведь тебя предупреждала, не так ли? — сказала я. — Я говорила тебе, что нам нужна прекрасная статья в Америке. Теперь ты все испортил.

— Мне все равно, — сказал он. — Мне все равно, что она подумает и что она напишет.

Так оно и было.

Глава 18

К середине 1950 года я сделала важное открытие. Надо было возвращаться в кино, поскольку мы нуждались в деньгах. Мне нужно было что-то решать с работой, а Роберто нужно было что-то решать и с работой, и со мною. Все критиковали его за мое вынужденное безделье. «Ты в своем уме? Ты похож на человека, перед которым лежит бифштекс (это обо мне), а он не может его съесть, потому что потерял все зубы. Ты бы мог добыть все деньги мира, работая вместе с Ингрид».

Подходили к концу долгие, жаркие месяцы Священного года. Ингрид сошла с пьедестала «актрисы номер один» по кассовым сборам и стала чем-то вроде «кассового бедствия». Она побила рекорды по количеству компаний, которым помогла потерпеть крах. «Триумфальная арка» провалилась. После «Жанны д’Арк» «Интерпраиз студиа» перестала существовать. «Сьерра пикчерс», основанная Уолтером Уонгером и Виктором Флемингом и объединившаяся с собственной компанией Ингрид «ЕН», сложила оружие. «Транс-атлантик пикчерс», созданная специально для съемок фильма «Под знаком Козерога,» медленно катилась под гору. И конечно, никто, даже ярые приверженцы Росселлини, не надеялся разбогатеть на «Стромболи».

Еще в начале 1950 года Ингрид написала своему агенту в «МКА», что не нуждается больше в американском агенте, поскольку в Нижайшем будущем у нее вряд ли появится желание вернуться для работы в Америку; контракт она не возобновляет. «Ни один человек из «РКО», — добавляла она, — не проявил элементарной вежливости и не проинформировал ни меня, ни мистера Росселлини о своем мнении по поводу Стромболи», хотя из надежных источников мы слышали, что руководство студии считает фильм великолепным. В то же время в Америке картину до такой степени перекроили и изменили, что превратили ее в первоклассный гамбургер кухни «РКО»».

Когда отредактированный вариант «Стромболи», который полностью отверг Росселлини, показали наконец-то на нью-йоркских экранах, «Нью-Йорк таймс» назвала его «безумно слабым, невнятным и бесконечно банальным». А «Нью-Йорк геральд трибюн» писала: «В исполнении Ингрид Бергман нет никакой глубины, а в режиссуре Росселлини — жизненной силы. Во всей ленте не найти и намека на смысл или сенсацию. Фильм приобрел известность только благодаря своей печаль ной славе, а как произведение киноискусства он демонстрирует лишь потерю времени и потерю таланта»

«Вэрайети» отмечала, что американские прокатчики заявили о своем решении показывать «Стромболи» только в том случае, если фильм сделает сборы Иначе они запретят картину как «нарушающую основы морали».

— Никому нельзя верить в этом мире, — сказала Ингрид Роберто.

Правда, в то время больше всего ее волновал не собственный престиж кинозвезды, а маленький сын и Пиа. Она знала, что в глазах всего мира выглядит матерью, бросившей дочь. С таким мнением она не могла примириться. В то же время Ингрид жаждала прекратить страдания Пиа. Это было очень сложно, поскольку Петер просил Ингрид оформить развод по американским законам и газеты продолжали стряпать свои истории.

Ингрид тщетно просила Петера разрешить Пиа посетить Италию в летние каникулы. Она писала:

«Разумеется, мы обсудим, как и когда сможет приехать Пиа. Мне невыносима мысль, что она будет здесь, пока я буду работать. Я хочу быть с ней все время. Как только в Риме начнется сильная жара, я с малышом уеду в горы. Вот тогда я и могла бы забрать ее. Когда мы обговариваем это, ты должен помнить, что я хочу сделать все как можно лучше для нее. Приедет ли Пиа сейчас или через десять лет, за нами в любом случае будут охотиться фоторепортеры. А у нас здесь идеальное место, чтобы спрятаться от них.

Если кто-нибудь из Голливуда соберется ехать в Италию, прошу тебя, передай мне несколько вещей. Портреты моих папы и мамы, по которым я очень скучаю. Очень хотелось бы и фотографию Пиа. Когда-нибудь я попрошу тебя прислать мои награды — у меня маcca пустых полок. Еще я очень хочу иметь мадонну, подаренную отцом Донсюром. Но все это вместе с одеждой и остальным барахлом, оставшимся в моих ящиках, может подождать. Единственная вещь, которая может породить проблему, — это наш фильм на шестнадцатимиллиметровой пленке. Полагаю, ты позволишь позаимствовать его у тебя на время, чтобы посмотреть, какова я была в юности!»

За нами, конечно же, повсюду следовали фоторепортеры и журналисты. Вот мы сидим в ресторане, что-тo проходит за спиной Роберто и шепотом делает замечание, которое я просто не понимаю. Но знали бы вы, какой пустяк нужен, чтобы спровоцировать в Италии скандал. А уж Роберто вывести из себя было легче легкого. И об этом знал каждый репортер. Конечно, им гораздо интереснее было снять его орущим, разъяренным, нежели просто обедающим со мной в ресторане.

На некоторые письма, приходившие из Америки, ответить было невозможно. Как это могла я так поступить с ними? Ведь именно они подняли на пьедестал меня, сделав примером для своих дочерей. А что теперь они могут сказать этим дочерям? Ведь я влюбилась в итальянца! Они просто не знали, что же говорить этим самым дочерям. Не думаю, что на меня можно было взвалить всю ответственность за их трудности.

Обстановка насыщалась истерией, предвзятостью.

Кто-то, желая ободрить меня, объяснял, что все это происходит оттого, что меня слишком любят, но той любовью, что мгновенно оборачивается ненавистью. Наверное, это сказала Рут. Она прислала мне несколько мудрых писем...