Живым не верится, что живы...

Закончу этот сюжет, обратившись к близким нам, сегодняшним временам. Лишившийся руководящего кресла на рухнувшем московском партийном Олимпе, а вместе с этим креслом сладостной возможности запрещать, отлучать, травить неугодных, непокорных, Севрук, когда в Белоруссии воцарился Лукашенко, откочевал туда и пришелся ко двору, стал влиятельным консультантом и советчиком в области литературы и культуры. И сразу же снова взялся за Быкова, опять же, видимо, идя навстречу желаниям и указаниям на этот раз минского руководства, которому Быков был как бельмо на глазу. Напечатал большой цикл статей, в которых на разные лады шельмовал Быкова, участвовал в той неблаговидной кампании, которая вынудила Быкова уехать из Белоруссии — сначала в Финляндию, а потом Германию и Чехию.

Вот наглядный пример того, что за неблаговидные дела ответственность не несут не только «время» и «обстоятельства», а персонально те люди, которые создавали эти «обстоятельства»…

Среди записей, которые делал для себя незадолго до смерти Алесь Адамович, известный писатель и исследователь литературы, один из ближайших друзей Быкова, внимательный его читатель, много раз писавший о его книгах, есть одна, посвященная новаторскому характеру творчества Быкова, его главному литературному достижению: «Существует понятие „быковская повесть“ — это уже не одному Быкову принадлежащая особенность и не одной лишь белорусской литературе…» Это верное и проницательное определение масштаба быковской прозы, разумеется, зрелой, партизанской (при этом нелишне, наверное, напомнить и о том, что Адамович в юности сам был партизаном и написал несколько очень сильных книг о партизанах — его определение поэтому имеет особую цену).

«Быковскую повесть» — именно в этом суть предложенного Адамовичем определения — отличает сосредоточенный интерес к общечеловеческим, экзистенциальным проблемам, максимализм в постановке и в решении сложных нравственных проблем, сильная и уверенная мысль, способная проникнуть в моральную и социальную суть экстремальной, предельной жизненной ситуации. Из произведений Быкова читатели много узнавали о трагедиях кровавой войны, о других тяжких испытаниях нашей полной драматизма истории, но еще больше они открывали для себя в человеке: в невообразимых обстоятельствах в людях обнаруживались такие высоты духа и бездны падения, которые в не столь катастрофических обстоятельствах закрыты, не проявляются отчетливо и зримо, добраться до них художнику трудно. Быкову удавалось. Вот что, видимо, имел в виду Адамович, говоря о «быковской повести» как об особом художественном явлении, открытии писателя.

Кажется, что героями Быкова все давно здесь, на партизанских тропах Белоруссии, хожено-перехожено. Но он снова и снова возвращался с ними сюда, в кровавую круговерть партизанской войны. Приверженность (точнее сказать, одержимость) Быкова этому материалу поражала. Можно ли с той остротой, с непритупившейся ни на йоту отзывчивостью в который раз переживать с героями невыносимые страдания — физические и душевные, неизбывную муку людей, загоняемых обстоятельствами войны и советского жизнеустройства в такой угол, в такой тупик, из которого если кому-то удается выбраться, то только чудом? Говорят, что время лечит раны, и, кажется, у многих писателей фронтового поколения, в ряду которых и начинал Быков, раны все-таки затянулись, их не меньше, чем война, стали интересовать близкие к сегодняшним временам заботы и тревоги. У Быкова рана не заживала, он все продолжал видеть действительность через войну, через партизанские и оккупационные драматические коллизии. Быков по своему мировосприятию художник трагический. Он сосредоточен на исследовании социально-нравственных ситуаций и драм, раскаленных добела тоталитарным режимом и тотальной истребительной войной, он стремится выяснить, что происходит в этих условиях с человеком. Сюжеты в повестях Быкова раскручиваются стремительно и непредсказуемо, как в реальной партизанской жизни и вообще на оккупированной территории, где человек не ведал, в какой крутой переплет, в какой капкан может попасть на ближайшей опушке леса или за поворотом ведущей к глухому хутору дороги. Быкова больше всего интересует поведение людей в предельно тяжелых обстоятельствах, он стремится докопаться до первопричин, корней, нравственной подоплеки тех или иных поступков, — верности и предательства, самоотверженности и слабодушия, человечности и злодейства, — проникнуть в обнаженную жестокими испытаниями глубинную суть характеров и обстоятельств. Это вечная и всегда новая для литературы проблема: человек и враждебные ему обстоятельства, иногда закаляющие его, пробуждающие стойкую энергию сопротивления, чаще уродующие, разрушающие.

Повести Быкова вполне самостоятельны, в каждом случае вполне завершенный сюжет, исчерпанная история. Но еще раз сошлюсь на высказанное в свое время наблюдение Адамовича: он заметил, что творчество Быкова не простая «сумма повестей», а хотя и сложное, но единство: «Когда-то соборы строили веками, несколько поколений мастеров сменялось, и все они должны были соотносить свою работу с уже сделанным — будущие формы просчитывали в уже вложенных камнях. И чем дальше продвигалась работа, чем больше наработано, тем зависимее были мастера от уже существующего. Это ли происходит, произошло и с Василем Быковым? Не думаю, что он с самого начала задумывал тот величественный цикл повестей, который состоялся и все еще сохраняет неистраченную энергию продолжения. Но чем больше нарабатывалось, тем сильнее удерживало писателя уже сделанное, творческая фантазия его несла и несет в себе, с одной стороны, строгий расчет, а с другой — одержимость исследователя: раскрыть еще одну грань, еще одну возможность человека, совершенно новую, иную… Каждая повесть живет и сама по себе, но имеет также силу как часть целого, цикла». Это верно: при всем различии — никаких внешних сюжетных сцеплений нет, произведения Быкова образуют цельный художественный мир. Они перекликаются, проблемы, замеченные автором в других своих вещах, но оставшиеся в стороне, потому что он был сосредоточен на других, затем разворачиваются, выходят на первый план для скрупулезного исследования. Но все вместе для того читателя, которого в былые времена называли вдумчивым, они складываются в цельное сооружение, о котором говорил Адамович. Конечно, их объединяет позиция автора — мировоззренческая, нравственная, эстетическая, она фундамент. Но меняются в разных повестях, как сказали бы в кино, «точки съемки», возникают новые герои со своими драмами, выдвигаются новые проблемы. Об этом говорил в одном из интервью и сам Быков: «Иногда к проблемам, которых я только коснулся в какой-то повести (они были для меня боковыми), я возвращаюсь позже, чтобы заняться ими основательно». Стоит запомнить эти слова писателя, они помогают понять логику его творческого пути.

Одна картина давно преследовала Быкова, давно не давала ему покоя…

Об этом в «Сотникове», в начале так страшно окончившегося похода партизан: «Он прошел еще сотню шагов, силясь увидеть сквозь заросли привычно оснеженные крыши усадьбы. Однако его ожидание не сбылось — хутора не было. Зато еще потянуло гарью — не свежей, с огнем или дымом, а противным смрадом давно остывших углей и пепла…» Уничтоженную деревню обнаруживают в «Волчьей стае» Левчук и Грибоед: «Подойдя ближе, они увидели за обросшими сорняком изгородями обкуренные остатки печей, местами обугленные, недогоревшие углы сараев, раскатанные бревна в заросших травой дворах. От многих строений остались лишь камни фундаментов. Близкие к пожарищам деревья стояли, засохнув, с голыми, без листьев, сучьями. Высокая липа над колодцем зеленела одной стороной — другая, обожженная, странно тянула к небу черные ветви».

Куда ни пойдешь — одно и то же.

Каждый из этих эпизодов содержал в себе как бы зародыш, зерно той ситуации, которая во всех подробностях изображена в «Знаке беды». Но чтобы написать эту страшную историю, писателю пришлось расстаться с прежними своими героями, партизанившими в лесах и болотах Белоруссии. Они обычно видели лишь следы злодеяний и трагедий, наверное, догадывались, что произошло, но чтобы выяснить, какая трагедия и почему тут разыгралась, кто стал ее жертвами, они не могли даже в мыслях своих задержаться — надо было выполнять боевое задание, приказ и партизанские тревоги вели их дальше. Вместе с ними уходил и автор.