Невидимый град

Прерву письмо Олега, чтобы обратиться к пришвинскому дневнику, где он однажды, вскоре после нашей первой встречи, записывает: «Это мне сказала Валерия Дмитриевна в последнее наше свидание, но я настолько ее еще не замечал, что слова ее записал, как свои» ^{157}. Вероятно, и здесь проявилось универсальное, точно подмеченное Олегом начало мужского пути к пониманию существа мира — через женщину.

А Олег, между тем, продолжает:

Читая в 1940 году это письмо Олега, Пришвин записывает: «Бог любит не всех одинаково, но каждого больше (Слова Валерии). Вот чудесно-то!» ^{158}

Сквозь эту мысль, высказанную мной когда-то «по вдохновению», писатель с этих пор будет рассматривать действительность, в разные годы по разным поводам возвращаясь к ней в дневнике: «Существует и должна существовать для каждого тайна тайн, которую он открывать не может. Вот эта-то тайна образует из хаоса всех людей — каждого из нас, хранящего эту тайну… Но ведь Христос нас спас. Вы это чувствовали хоть раз в жизни? Если он нас спас, тогда надо верить и жить верой и любовью. И вот это состояние души остается тайной каждого, образующее его личность»; «Итак все великое — в исторических лицах, например, Наполеон… есть как бы имя тому, что делается всеми. Но что же есть не все, а я, единственное мое я, какое не было на свете и не будет? Это я, эта личность есть не что иное, как явление Бога в каждом из нас. Бог есть любовь, Бог любит всех, но каждого больше: вот это „больше“ и чувствуется нами как „я“, это и есть личность, и есть Богочеловек» ^{159}.

Так передается «тайна личности» от человека к человеку. Той девушки и того юноши нет уже на свете. Никто не помнит о них. Но художник, впитав промелькнувшие жизни, понесет их в себе. Он воскресит их в завершенности сотворенной им формы, даст им новую жизнь и вольет вместе с собой в общий поток жизнетворчества.

Вернемся снова к письмам и запискам Олега тех далеких лет, которые как бы являются продолжением друг друга.

Если в письме к Ляле, с которой Олег еще не решается иметь полной простоты, он сдержан, если вольная запись для себя — почти поэма, то в письме к старшему наставнику Олег старается втиснуть свою стремительную и свободную мысль в рамки, как бы схематизируя живую жизнь — недаром именно эта часть письма входит почти без изменений в текст его философской работы.

Вот что в связи с этим вспоминается мне: очарованная поэзией этих схем жизни, с головой утонувшая в них, я тем не менее и тогда с женской проницательностью улавливала в них нечто, от чего с болью отворачивалась, стараясь не анализировать, не замечать. Это «нечто» был чисто мужской творческий эгоизм (назовем его условно так) растущего сознания одаренного художника. Он был неизбежен в художнике, пока тот не созреет в полного человека, к чему и пришел Олег в конце своей жизни. А сейчас это была неизбежная нехватка сил на внимание к любимому человеку, из которого Олег творил образ своей мечты.

«Будь святой. Нет для тебя достойной одежды на земле, кроме иноческой мантии». Мантию, тем не менее, надо было видеть Олегу на ее плечах. Мудрой, прекрасной, царственной Варварой или Екатериной — не менее, такой хотел он видеть девушку, которую в тайне сердца полюбил.

К чему же эта любовь здесь, на земле, призывала его и обязывала? Ни к чему! Олег переживал ее в те первые годы лишь как материал для создания философской работы — эстетической картины своего видения Вселенной. Это он понял впоследствии сам.

Зимой 1926 года в Москве Олег пишет мне свое следующее письмо, посвященное житию преподобного Авраамия, день памяти которого приходится на день моего рождения. Для спасения своей племянницы Марии, ставшей блудницей в Александрии, Авраамий принимает неузнаваемо-светский вид, становится одним из ее «искателей», а оставшись с ней вдвоем, открывается ей; она раскаивается, и оба возвращаются в пустыню, где завершают свой подвиг спасения. Олег пишет:

Много лет я не прикасалась к этим письмам, но теперь решилась их перечитать. И снова, как всегда, глубокая скорбь наполнила душу: не сумела прожить свою единственную жизнь! Я не могла ни читать, ни думать — бросилась в сон, как в забвенье, и утром проснулась с новым чувством: впервые я почувствовала смысл того, что записывает в дневнике Пришвин при последнем чтении в 1953 году незадолго до смерти (и в который раз!) писем Олега: «Читаю замечательные письма Олега и еще больше сознаю понятый путем личного опыта облик Ляли»; «Как много в этом смысла: оправдать! Положу все на это и Лялю свою оправдаю» ^{160}. И я смогла писать дальше о том, как все было.

Итак, наступил год моего короткого счастья.

Можно ли такое чувство назвать любовью? Мы были на том подъеме молодых сил, который не оставлял даже места сомнению. Не было у нас тогда в душе границы между личным и общим, но не так, чтобы мир обеднел и поблек — нет, он весь был как наша собственная душа. Я видела однажды старинную картину, возможно, то была икона, изображавшая душу, как неиссякаемый сосуд, причем вода переливалась через его край, а чаша наполнялась льющимся в нее сверху потоком. «Неупиваемая чаша» запомнилась мне славянская надпись под ней.

Что же это было с нами? — мечтательность, романтика, самообман или прикосновение к миру вечных ценностей? Горделивое «гнушение» законами природы, которым подчинен весь мир («все, но не мы!»)? Или, страшно сказать! — в своих неопытных руках мы держали тогда дар новой природы? Самообман или дар? Пусть этот вопрос останется без ответа… Только одна запись Михаила Пришвина, сделанная им на ходу в записной книжке в 1952 году приходит на ум: «Природа — это любовь. А человек — это что из любви можно сделать».

Однажды я услышала обрывок разговора наших матерей:

— Страшно за них! Живут, не понимая, с чем играют, и какова вокруг жизнь, и что их ждет, — так говорила одна.