Дневник. 1918-1924

С 6 до 9 ч. присутствовал на скучнейшей репетиции «Слуги двух господ». Наружность Шадурского невозможная.

Я затронул и с Монаховым, и с Комаровской вопрос о возвращении Лавруши, но, видимо, шансы на это плохи. Монахов, со слов Галунова, приятеля Лаврентьева, продолжает утверждать, что Андрей Николаевич — вор и мошенник, забравший от этого Галунова на миллиарды ценностей для реализации за границей и не пославший оттуда ни копейки, даже собирается начать против А.Н.Лаврентьева процесс за границей. Монахов умиленно этому верит, и в тоне я улавливаю, что он хотел бы, чтобы это было так, ибо создавшееся положение ему во сто крат приятнее былого. Вообще хамоватые начальнические ноты у него проявляются все чаще, но не ко мне. Надежда Ивановна «не хочет верить», но она слишком огорчена за сестру и возмущена «предательством» Лавруши. Здесь его ожидает не театр, а Чека. И дело может обернуться очень плохо. Что его ожидает чека, явствует из того, что это самое ответили Тройницкому, когда он наводил справки: может ли вернуться С.С.Лукьянов, которому все так завидовали и который теперь рвется обратно.

Эрнст показывал мне каталог выставки «Мир искусства» в Париже. Мой «Соловей» очень плохо воспроизведен в красках и вообще. Ох, боязно мне туда вернуться после семи лет! Вообще же от всех, за исключением еще Григорьева, впечатление очень плохое. Отлично сделан «под орех» портрет «Дамы с масками» Саши Яши, но, Боже, как надоела эта «академическая гримаса». Шухаев — просто осёл. «Портрет Иды» Бакста — милая гранд-дама. Нет, этот люкс Востока — не люкс. Говорят, в Париже образован, — но не Дягилевым и, очевидно, не Петипа, который застрял в Риме, — русский театр драмы, оперы и балета, и для него приглашен и Черепнин. (Как раз от Машеньки Альберт получил письмо из Константинополя.)

Вернулся я в Павловск с последним поездом. В вагоне беседовал с царскосельской мадам Якоби, ехавшей со своей старенькой француженкой, которая сегодня угодила под арест, так как села не в тот поезд. Мадам Якоби рассказывала мне всю дорогу про свою доблестную работу по восстановлению исторических интерьеров Царского. Она молодчина! В большом затруднении они насчет того, как меблировать нижние комнаты старого дворца, о состоянии коих, до лазарета, не сохранилось точных сведений. С другой стороны, соблазнительно там расставить красивыми интерьерами всю ту мебель, которая нашлась в запасе, в комнатах для придворных. Смелости не хватит в данном случае просто отступить от исторических норм.

Утром изумительной красоты туман. Я иду сразу к храму Аполлона, но оказывается, что не получается того эффекта, на который я рассчитывал, и тогда я возвращаюсь к трельяжу. Особенный характер этому виду придавало то, что в воротах его не было видно противоположного берега, а открывались они к кустарнику или на безбрежный простор, и казалось, что переплетенные ажурные постройки, окруженные кружевом разнородных деревьев, кстати, тоже окутанных в молочной мгле, стоят где-то на верхушке высокой горы. Это бы сделать красками! Днем поднялся ветер и стало ясно, но я раскис и ничем толком не мог заняться.

К завтраку и к ужину Альберт, влюбленный в Татана. Вечером он нам рассказывал про свой роман с Марией Карловной (как, встретив ее на концерте немецкого военного оркестра в Михайловском саду, он сразу объявил своему приятелю Брео, что вот эта барышня будет его женой, как он вторично увидел ее сидящей на «Миньоне» в ложе насупротив нашей, как он выследил ее до места ее пребывания — она тогда гостила у тетки Анны Ивановны, как он разузнал о ней у дворника, как вызвал прислугу и дал ей письмо, как вышла, чтобы его отвадить, сама М.К., как он был поражен, когда, приглашенный на вечер в консерваторию, он узнал, что предмет его страсти — превосходный виртуоз). К сожалению, уютное впечатление от всей беседы было им же испорчено, так как он вдруг с поразительной поспешностью вспомнил какие-то неприятные подробности в жизни дома своей нареченной, которую мы скрывали от своих детей. А тут еще оказался посторонний — Юрий…

Дивный ясный день. Утро тихое и серое. Я отправился к соснам у «белой березы», но успел лишь нарисовать очерком схему — смущали господство табуна и мальчики-пастухи.

Совершенно изумительный выдался вечер. Я рисовал сначала у развалин Аполлона, а затем в Сильвии. По дороге туда отдыхал под липой, насупротив храма Дружбы, и записал свои впечатления в записную книжку. Особенное настроение (полное воспоминаний о прекрасном прошлом) навевали всенощные перезвоны. В Сильвии встретился с милейшим А.П.Ивановым. Он тоже не может опомниться от впечатлений: произведенном убийством ни в чем не повинного Ухтомского. В газетах уже объявили об аресте Калинкина, которому ставят в вину сообщество с Антоновым, участие в каком-то грандиозном пожаре. Еще одна жертва.

Изумительный эффект тумана (в первый раз) с месяцем в небе у острова кн. Ливен. У нас сидела Анна Петровна, которую я с Акицей проводил до ее дачи. Последняя не приобретена Агрономическим институтом. Туда поместили Курбатова, живущего в верхнем этаже; хозяева занимают остальную часть. Сергей Васильевич как раз вернулся из города, решительно отрицает, что Тихвинский был большевиком. Он старый эсдек меньшевистского толка, но, впрочем, последние годы был совершенно разочарован в социализме. Попался он из-за сношений с Нобелем, к нему он был приглашен властями. Многих подвел Таганцев участием в образованном им обществе разработки «сапропеля» — вот слово, слышанное мной от Горького. Это вещество, найденное в его имении, где многие его сотрудники гостили.

Райский день, но с сильным ветром. Утром рисовал партию деревьев в парке, на дороге, по которой мы ходим на вокзал, затем дома раскрашивал эти рисунки, досадуя на отсутствие многих ярких гуашевых красок и на то, что у меня, наконец, совершенно сломались мои комнатные очки — стекло вывалилось из роговой оправы и упало на оселок… Для работы с натуры это не имеет значения, ибо я и так работаю без них.

Днем с двумя Атями, Татаном и Мотей совершили восхитительную, упоительную прогулку к «Супругу Благодетелю» и далее, к прудам и к острову Лебедей. Мотя, в погоне за цветами, спугнула влюбленную парочку, приютившуюся там ворковать на велосипедах.

За мной — приглашение из Мариинского театра на репетицию «Пиковой дамы». Придется впрягаться в лямку.

Ясно, но сильный, назойливый ветер. Утром раскрашивал вчерашние зарисовки и пошел было в поисках новых мотивов, но ветер не давал сосредоточиться, и к тому же я весь растерянный из-за отсутствия очков. Попробовал порисовать памятник Павла (я очень ценю эту статую, достойную Щадова) и отправился к крепости, но по дороге снова — спускающееся стадо коров, среди которых мне почудился черный бык. Присел у сарая Адмиралтейства, очень романтично паслись на полянке перед богатой «черной» дачей, вокруг мраморной вазы, пестрые коровы. Там еще недавно жил какой-то простой артист, но, видимо, выехал, как те же два жутких гомункула, которые помещались на нашей улице. Без них Павловск очень выиграет. А затем уныло поплелся домой.

Днем мы попытались повторить вчерашнюю прогулку, избрав целью «белую березу», но настроение выдалось иное. Отдыхали у величественных сосен… у «белой березы» задержались, собирая хворост… Набрали вязанку, которую Мотя повезла на коляске Татана. Я от них отстал у Константиновского двора и пошел рисовать Розовый павильон (где ко мне подошел почтенный Телепоровский, желающий, чтобы я принял участие в художественных порубках в парке), а затем — дивный вид на залитый светом остров кн. Ливен с его кудрявым, сильно разросшимся дубом. Как радовался в свои молодые годы бедный Леонтий в 1918 году, когда их дача была цела, и Шура жив, и все дети в сборе!