Артемий Волынский

Волынскому же отдохнуть не пришлось — он получал у армейских казначеев ящики и бочки с деньгами, в чем и выдал расписку на 250 тысяч рублей ^{59}. «Известную посылку», занявшую целый обоз в «пяти ящиках, в семи фурманах (фурах. — И. К.), в шести палубех» при 50 лошадях, и еще 11 сороков соболей на сумму 5050 рублей ротмистр вместе с Михаилом Бестужевым-Рюминым повез в турецкий лагерь. Вице-канцлер сам просил Петра отправить обоих к нему: Бестужева как знатока иностранных языков, а Волынского — как «нарочитого молодца» ^{60}.

Деньги Шафировым «были разочтены и на телеги, от них (визиря и других турецких вельмож. — И. К.) присланные, кому сколько обещано для отдачи, розкладены». Проблема заключалась в том, что иностранной валюты в лагере у Петра не было, а получать русские деньги турки стеснялись. «Присланные соболи одиннадцать сороков на 5 тысяч рублев приняты. И сожалеем, что толь мало оных прислано, ибо… от русских денег всяк бежит, и не смеют их принять, и так оные дешевы, что ходит левок их наших денег по 40 алтын. По се число еще никто оных не берет, опасаютца, чтоб кто не признал», — сообщили 28 июля из турецкого лагеря Шафиров и второй посол, Михаил Борисович Шереметев, сын фельдмаршала. Неудобные деньги дипломаты привезли с собой в Стамбул, но визирь так и не решился их принять — раздосадованный до невозможности отказом турок продолжать войну Карл XII обвинил вельможу в том, что он сознательно выпустил русских из ловушки, а вскоре Балтаджи Мехмед паша был смещен.

Волынский же в это время мчался с донесениями послов и письмом великого визиря в австрийский Карлсбад, где царь после пережитых потрясений пил целебные воды. Оттуда он поскакал в стоявшую в Польше армию к фельдмаршалу Шереметеву с приказом «во всяких делах иметь сообщение с господином подканцлером бароном Шафировым и во всем поступать, усмотря по тамошнему», в том числе при любых обстоятельствах оставить пять-шесть полков, даже если остальные будут уведены в Россию. Темпы доставки корреспонденции на протяжении столетий почти не менялись: при непрерывной езде гонец в сутки мог со страшным напряжением сил и опасностью для жизни одолеть 240 верст, что являлось пределом возможного. «Приходилось в степях, при темноте, сбиваться с пути, предоставлять себя чутью лошадей. Случалось и блуждать, и кружиться по одному месту. По шоссейным дорогам зачастую сталкивались со встречным, при этом быть только выброшенным из тележки считалось уже счастием. Особенно тяжелы были поездки зимою и весною, в оттепель; переправы снесены, в заторах тонули лошади, рвались постромки, калечились лошади…» — вспоминал тяготы службы старый фельдъегерь в середине XIX века ^{61}.

В ноябре—декабре того же года ротмистр спешил из Киева к турецкой границе. Курьерская служба была не только трудна, но и опасна — царских посланцев подстерегали польские сторонники шведов и казаки-мазепинцы; хорошо еще, что на дороге в Бендеры Волынского встретил турецкий конвой ^{62}.

Вскоре он прибыл в Стамбул, где в то время находились Шафиров и М.Б. Шереметев. Вице-канцлер особо просил царя: Волынского «переменить чином и наградить жалованьем, потому что изрядной человек и терпит одинакой с нами страх» ^{63}.

Турецкий султан Ахмед III еще раз объявил России войну, и послы в соответствии с османской дипломатической практикой оказались в заключении. В октябре 1712 года весь персонал посольства, 205 человек, бросили в подвалы Семибашенного замка, прикрыв сверху решеткой, на «шести саженях и в двадцати локтях от земли», где те «от вони и духу опасались исчезнуть». К служебным злоключениям Волынского добавились и личные. «Когда я был в турках и посажен в тюрьму, отец мой, имев меня одного сына, опечалился и впал в параличную болезнь, от чего и язык отнялся у него; в то время мачиха моя, которая была весьма непотребного состояния, разорила дом весь», — вспоминал позднее Артемий Петрович ^{64}.

Выдержка и умелые действия российских дипломатов предотвратили разрастание конфликта. Мир удалось сохранить: в апреле 1713 года послов выпустили из замка и перевезли в Адрианополь. На заключительной стадии переговоров с новым визирем Али-пашой в июне Шафиров взял с собой Артемия Петровича. Переговоры шли тяжко; вынуждая русских к уступкам, турки наносили послам «несносное бесчестье и ругательство», грозили снова посадить их в подземелье и однажды даже прислали палача, который в течение суток сидел под их окнами, ожидая приказа вести на пытки или казнь.

Но всё обошлось, и 16 июня Волынский отписал кабинет-секретарю Петра I Алексею Макарову, что он и его товарищи освободились из «бедственного заключения» в подвале, куда и «ветры там никогда не доходят»; во время пятимесячного сидения узники уже «оставили всю надежду о животе и в такой десперации были, что каждой ожидал смерти». Теперь же Оттоманская Порта «мир возобновляет», о чем было «публиковано всенародно» ^{65}. Через несколько дней бывший пленник уже скакал в Россию с текстом нового мирного трактата. В Киеве его принял фельдмаршал Шереметев и без промедления отправил документ к царю в Петербург для ратификации ^{66}. Скуповатый на подарки за счет казны Петр оставил без внимания просьбу о пожаловании Волынскому за заслуги в Турции деревень, а вместо того возвел удачливого курьера в чин подполковника.

Чем занимался бравый офицер в это время, сказать трудно — не слишком высокий чин он имел. Известно, что в сентябре 1712 года Сенат указал перебираться в новую столицу большой группе прежних московских дворян и «царедворцев»; в их числе значились шесть Волынских, в том числе отец и брат нашего героя — Петр Артемьевич и Иван Петрович. Возможно, переезд ускорил кончину старшего Волынского. Спустя два года указ был подтвержден; среди новых столичных жителей, обязанных строить дома, числились уже сыновья Петра Артемьевича ^{67}.

Артемия же царь не забыл — последовало ответственное назначение. В феврале 1715 года Волынский писал Петру: «В прошлом 1713 году отец мой Петр умер, а иных детей его, кроме меня, нет. А ныне, государь, в небытность мою в Москве мачиха моя, вдова Овдотья, принесла челобитную, чтоб ей отдать все деревни отца моего во владенье, которые остались после его. А я ныне определен в Персию для интересов вашего величества. И тако, государь, в небытии моем мачиха моя, не проча мне, те деревни будет разорять и довольствовать из оных брата своего родного, Василья Головленкова, который с начала настоящей войны вашему величеству не служит». Другой челобитной Артемий просил оставить наследственные владения за ним, как желал сделать его отец при жизни.

Проситель резонно полагал справедливым в соответствии с только что (1714) принятым законом о единонаследии «…оные деревни отца моего указом вашего величества ныне справить за мною, ибо тогда за службами вашего величества мне было справиться некогда, дабы мне впредь было от чего пропитание иметь и служить вашему величеству». Царь челобитье принял, велел подобрать справки и в итоге распорядился «поместья в вотчины отца его, Петра Волынского, по заручной его отцовой челобитной, справить за ним, Артемьем, а мачихе его вдове Авдотье от тех вотчин отказать» — ей оставались только «приданые вотчины» в Галичском и Суздальском уездах, насчитывавшие 106 дворов ^{68}. Так Артемий Петрович стал самостоятельным хозяином. Но ему предстояло намного более серьезное испытание, чем выяснение имущественных отношений с мачехой.