Улица генералов. Попытка мемуаров

А время было лихое! Двадцатый съезд партии, роман Дудинцева «Не хлебом единым», венгерская революция… Рушились кумиры, что-то рушилось и в нас самих. После первых оттепельных свобод в литературе стали закручивать гайки, в Литинституте пошла «охота на ведьм». Помню, как-то рано утром я заявился в подвал на улице Воровского, где в маленькой комнатке жили Алла с Робертом. Роберт вышел в коридор хмурый, явно было видно, что вчера у них гости засиделись допоздна. Но я не мог себя сдерживать, я спешил поделиться своим открытием.

— Роба, я не спал всю ночь, извини, думал-думал, но вот, смотри: никакого соцреализма не существует, это же бред собачий!

Роберт терпеливо слушал мою сбивчивую речь, а потом, без тени улыбки, даже с некоторым удивлением, спросил:

— Ты что, только сейчас до этого допер?

В ноябре 2002 года я был в Москве, и мне позвонил Толя Приставкин и сказал, что будет презентация книги о Роберте, и вообще, неудобно получается: его почти все забыли, а мы все-таки вместе учились с ним в Аитинституте, и поэтому нам обязательно надо прийти. «Где?» — спросил я. «В ресторане Дома архитектора». Я сказал, что обязательно пришел бы на вечер Роберта в любой заводской клуб, но в ресторан — фигу. На следующее утро, явно с подачи Приставкина, мне позвонила Алла Киреева, уж тут отказываться было неудобно. Да и зачем?

На тему о загадочной русской душе. К известному постулату «Поэт в России больше, чем поэт» теперь можно добавить: «А презентация книги важнее, чем сама книга». Нынче братья-писатели, за редчайшим исключением (я, например), книг не покупают, а ждут, когда их им подарят коллеги. В своем рабочем поселке Парижский я оторвался от российской действительности, а посему, когда в 2000 году в Москве издали «Тень всадника» (убежден, что это лучшая моя книга), я высокомерно отказался от презентации. Мол, что за глупости, и так купят, и так прочтут. Верно, читательский успех книга имела, но в литературных кругах практически неизвестна. Правда, сейчас в России нет широкого литературного круга. Есть многочисленные малочисленные литературные кружки, которые стараются друг друга не замечать. Где времена, когда мы жадно читали даже не книги, а рукописи, данные нам на пару дней? А где прошлогодний снег? Просматривая в московских газетах, которые доходили до нашего захолустья, подробные отчеты о разного рода презентациях, я недоумевал: «Да что они там, с ума посходили?» Теперь, регулярно приезжая в Москву, я убедился, что такова жизнь. Ни один литературный критик, даже из самого паршивого издания, принципиально не откроет книгу, если вместе с ней ему не поднесут хотя бы рюмку водки и хвост селедки.

До Дома архитектора я был лишь на одной презентации, и тоже с Приставкиным. Ее устраивал наш коллега, член комиссии по помилованию. Литератор, старый зэк и бессребреник, он мог раскошелиться на бутерброды и дешевый портвейн. Однако народу пришло много, было непринужденно и весело.

В Доме архитектора все по-другому. Пока мы втроем (Приставкин был с женой) пробирались по незнакомым коридорам к ресторану, нас дважды останавливали учтивые молодые люди спортивного телосложения и проверяли наши фамилии по списку. В ресторане людей было мало, а столы ломились. Мы подошли к Алле, сказали все необходимые слова, и она вручила нам по книге, с портретом Роберта на обложке, очень хорошо изданной, и по диску с записью его песен. Народ собрался, что называется, избранный. Кроме писателей и поэтов — звезды телевидения и эстрады. Приставкин познакомил меня с человеком, шепнув: «Это сейчас самая модная фигура в Москве». Я почтительно пожал руку доктору Рошалю, тому самому, который выводил детей из театра, захваченного чеченскими боевиками. Потом мы расселись за столики, сгруппировавшись по профессиональному признаку: певцы с композиторами, писатели с поэтами. Тихо звучала магнитофонная запись песен на слова Рождественского, произносились короткие речи. Официанты бесшумно возникали как из-под земли, чтоб сменить тарелки. И многоопытный в таких делах Приставкин повторял: «Молодец, Алла, устроила презентацию высокого класса». А я думал: хорошо-то хорошо, но какая же презентация без Вознесенского? Вознесенский с Зоей Богуславской появились через час, и уж после мне объяснили причину их опоздания. Оказалось, что одновременно и неподалеку, в Доме литераторов, торжественно отмечали 75-летие кинорежиссера Эльдара Рязанова. Вознесенский, как человек светский, должен был отметиться и там, и там.

К чему я все так подробно рассказываю? К тому, что именно на этом вечере я решил, что пора писать мемуары, хотя бы для того, чтобы восстановить историческую картину. Сейчас мало кто помнит поэта Роберта Рождественского, а в шестидесятых наше поколение, как знамя, подняло три имени: Евтушенко, Рождественский, Вознесенский. Позже начали стремительно набирать популярность Окуджава и Высоцкий. Теперь всех их скопом пренебрежительно занесли в разряд так называемой эстрадной поэзии. Ладно, авторская песня — это особая тема. Но разве ребята на поэтических вечерах плясали, делали кульбиты, показывали фокусы? Тем не менее собирали полные залы. Попробуйте нынче собрать…

На последнем таком вечере я присутствовал, как ни странно, уже в Париже. Из Москвы прислали приличную команду во главе с Константином Симоновым. И большой зал, где обычно выступают модные французские певцы, был полон. Правда, публика собралась специфическая. В первых рядах — советское посольство, в центре — студенты и преподаватели факультетов славистики. А на задних рядах тихо сидели эмигранты-диссиденты (чтоб не смущать своим присутствием советских товарищей). Позже Булат Окуджава вспоминал: «Я знал, что Максимов и Гладилин в зале. Я им сам послал приглашение на вечер, но, естественно, никому из делегации не сказал ни слова. И вдруг вижу во втором ряду Виктора Некрасова. Я подумал — неужели я такая сука, что побоюсь к нему подойти? Спустился с эстрады, обнял Некрасова. И посольство сделало вид, что ничего не заметило». Кстати, Окуджаву зал встретил очень радушно, в отличие от Высоцкого, которого французская публика явно не воспринимала. Я чувствовал себя как футбольный болельщик, который увидел за рубежом свой родной «Спартак». Переживал за ребят. Вознесенский, поднаторевший на заграничных выступлениях, прошел хорошо. Роберт — очень достойно (за него я боялся), а вот Евтушенко выглядел карикатурно, хотя выступал точно так же, как двадцать лет тому назад. Однако за двадцать лет время изменилось, и никого уже нельзя было удивить фигой в кармане.

В стране, откуда я уехал, изменился и поэтический горизонт. Звезда Роберта поблекла, зажглись новые имена, зато, по ехидному замечанию Вознесенского, «что ни включишь, даже утюг, сразу слышишь песню на слова Рождественского». Песенный период жизни Роберта совпал с его вхождением в большое литературное начальство. Может, совпадение случайное, может, Роберту просто везло с хорошими композиторами…

…В динамиках ресторана Дома архитектора тихо звучит песня из «Семнадцати мгновений весны» в исполнении Кобзона. Я закрываю глаза и думаю: если б я стал писать мемуары, то главу о Роберте я бы начал так: «В Москве, в подвале старой дворянской усадьбы жила Девочка Алла. Она взрослела, заканчивала школу и каждый день наблюдала, как во двор старой усадьбы, к главному входу, машины с шоферами подвозили больших литературных начальников, знаменитых писателей той эпохи: Александра Фадеева, Алексея Суркова, Константина Симонова. Подвал, где жила девочка Алла, находился в том же дворе, что и правление Союза советских писателей, на улице Воровского, 52. Но подняться когда-нибудь из подвала по лестнице главного входа в светлые залы правления девочке Алле казалось немыслимой мечтой. Потом девочка Алла поступила в Литературный институт и вышла замуж за поэта. Поэт переехал из общежития Литинститута в подвал к Алле, и скоро маленькая комнатка, в которой они жили, стала очень известной в Москве, потому что становился известным муж Аллы. Маленькую комнату в подвале на улице Воровского посещали знаменитые писатели, поэты, артисты, кинорежиссеры. Комната превратилась в культовое место тогдашней Москвы, и Алла поняла, что ее детская мечта может превратиться в реальность. Алла не заставляла поэта делать карьеру, карьера делалась сама собой, на гребне успеха. Она лишь следила за тем, чтобы поэт не делал ложных шагов, могущих помешать карьере».