Я никогда и нигде не умру

Вторник, 25 марта [1941], 9 часов вечера. И потому что я сама еще так молода и полна несокрушимого желания не дать себя сломить, и потому что чувствую, что, обладая силой, способна заполнить возникшие пустоты, едва ли отдаю себе отчет, какими нищими и одинокими остались мы, молодые. А может, это еще одна форма обезболивания? Бонгер [11] умер, Тер Брак, дю Перрон, Марсман, Пос, ван ден Берг и многие другие — в концентрационном лагере и т. д. Бонгера невозможно забыть. (Странно, во мне снова все всплывает в связи со смертью ван Вейка.)

Несколько часов до капитуляции. Вдруг — тяжелая, неуклюжая, легко узнаваемая, движущаяся там, вдоль Городского катка, фигура Бонгера. На своеобразной, крупной голове — голубые очки. Голова повернута боком к поднимающимся из горящих нефтяных гаваней клубам дыма, которые нависли над городом. Эту тяжело ступающую фигуру с косо поднятой в сторону клубящегося вдали дыма головой я не забуду никогда. Неожиданно для самой себя, не надев пальто, я рванулась к двери, побежала за ним, догнала и сказала: «Добрый день, профессор Бонгер, в эти последние дни я много думала о вас, я хотела бы вас немного проводить». Он взглянул на меня через голубые очки как-то сбоку, и я поняла, что, несмотря на два экзамена и целый год лекций, он не имел ни малейшего представления о том, кто я. Но в те дни люди были так доверчивы друг к другу, что я просто пошла рядом с ним. Смутно помню наш разговор. В этот день началось движение большой волны беженцев в Англию, и я спросила: «Вы думаете, в бегстве есть смысл?» Он ответил: «Молодежь должна остаться здесь». На что я: «Вы верите, что победит демократия?» Он: «Она обязательно победит, но ценой жизни нескольких поколений».

В этот момент он, строгий Бонгер, был беззащитен, как ребенок, почти кроток. Я внезапно почувствовала неодолимое желание обнять его и вести, как дитя; так и сделав, я шла с ним вдоль Городского катка. Он казался каким-то разбитым и непостижимо добрым. Его пылкость, его строгость потухли. Сердце сжимается, когда думаю о том, каким он тогда был, он — гроза всего колледжа. На площади Яна Виллема Броуера мы попрощались. Я отступила, взяла его руку, он любезно наклонил свою тяжелую голову, взглянул на меня через голубые стекла, за которыми я не узнала его глаз, и с почти комичной торжественностью сказал: «Было очень приятно!»

А когда следующим вечером я заглянула к Беккеру [12], первое, что услышала, было: «Бонгер мертв!» Я сказала: «Это невозможно, еще вчера в семь вечера я с ним разговаривала». На что Беккер: «Тогда вы были одной из последних, кто с ним говорил. В восемь часов он застрелился».

Значит, свои последние слова «Было очень приятно!», по-доброму глядя сквозь голубые очки, он сказал малознакомой студентке.

Бонгер не единственный. Весь мир распадается, но идет дальше, и я, полная смелости и добрых намерений, пока что иду вместе с ним. И все-таки, хоть я и чувствую себя сейчас внутренне настолько богатой, что осознание этого еще полностью не проникло в меня, — нас ограбили. Несмотря на то, что нужно оставаться в контакте с теперешней действительностью и пытаться утвердить свое место в ней, не стоит заниматься исключительно вечными ценностями, это легко может переродиться в страусиную политику. Вычерпать жизнь изнутри и снаружи, не жертвовать ничем внутренним из-за внешней реальности, но и наоборот тоже, — вот в чем я вижу достойную цель. Сейчас почитаю простенькую историю из «Libelle» [13], и в постель. А завтра нужно снова заняться наукой, домом и собой. Ничего не надо запускать, но и не стоит придавать себе слишком много важности. А теперь — спокойной ночи.

Пятница, 8 мая [1941], 3 часа дня, в постели. Надо вновь заняться собой, другого выхода нет. Вот уже несколько месяцев я не открывала эту тетрадку. Жизнь внутри меня была такой светлой, ясной. Контакты с внешним и внутренним миром, расширение личности, настоящее обогащение; общение со студентами в Лейдене: Вил, Эмэ, Ян; учеба, Библия, Юнг, и снова S., и всегда и снова S.

Но вот остановка, смутное беспокойство, или нет, скорее никакого беспокойства, на это нет сил, уж слишком ощутимый во мне спад. А может, просто физическая усталость, от которой в эту сырую, холодную весну страдает каждый; все окружающее не вызывает во мне никакого отклика.

И все же я прекрасно знаю, что в это состояние меня приводит эта необъяснимая, странная связь с S. Надо снова начать внимательно наблюдать за каждым своим шагом.

8 часов вечера. Человек всегда ищет спасительную формулу или создающий порядок принцип. Недавно в холодную погоду я ехала на велосипеде и вдруг подумала, что, вероятно, я все слишком усложняю, расписываю, не хочу видеть действительность такой, какая она есть. По сути дела я ведь в него не влюблена, это вообще не любовь. Он привлекает меня как человек, и я несказанно много от него узнаю. С тех пор как познакомилась с ним, переживаю процесс развития, о котором в этом возрасте никогда и мечтать не могла бы. Собственно говоря, вот и все. Но теперь вмешалась эта проклятая чувственность, которой мы оба переполнены. Потому-то мы так неудержимо стремимся друг к другу, хотя оба, как мы однажды уже ясно высказались по этому поводу, не хотим этого.

Но потом, к примеру, наступает то воскресенье, кажется, это было 21 апреля, когда я впервые на весь вечер осталась у него. Мы разговаривали. Вернее, посадив меня к себе на колени, говорил только он. Говорил о Библии, потом читал мне вслух из Фомы Кемпийского. Все было еще нормально, никакого волнения, лишь дружеское, человеческое тепло. Но потом он вдруг оказался надо мной, я долго лежала в его объятиях, и вот тогда мне стало нестерпимо грустно. Он целовал мои бедра, а я ощущала себя все более и более одинокой. «Это было прекрасно», — сказал он на прощание, а я шла домой со свинцовым, трагическим чувством. После этого я начала выстраивать всяческие теории о своем одиночестве. Может, я просто не способна всем своим существом отдаться этой физической близости? Я и не люблю его, и знаю, что его идеал — верность одной женщине. Так случилось, что она живет в Лондоне, но речь-то о принципе. Была бы я по-настоящему сильным человеком, оборвала бы всякую физическую близость с ним, делающую меня в глубине души только несчастной. Но пока не могу отказаться от всех этих возможностей общения с ним, которые таким образом пропали бы. И наверное, боюсь ранить его мужское самолюбие, которое, в конце концов, у него тоже должно быть. Но тогда наша дружба поднялась бы на значительно более высокий уровень, и в результате он, пожалуй, был бы благодарен мне за то, что я помогла ему сохранить верность. Однако я лишь крошечное, жадное человеческое существо. Иногда мне хочется вернуться в его объятия, хотя после этого я снова почувствую себя несчастной. Наверняка тут дело еще и в детском тщеславии. Что-то вроде: все девушки и женщины в его окружении сходят по нему с ума, а я одна (хоть и познакомились мы недавно) так близка с ним. Если подобное чувство действительно сидит во мне, это ужасно. Фактически я рискую всей этой эротикой разрушить нашу дружбу.

8 июня [1941], воскресенье, 9.30 утра. Думаю, каждое утро перед работой на полчаса необходимо «прикоснуться», прислушаться к себе. «Погрузиться в себя». Я бы сказала «медитировать», но это слово до сих пор немного пугает меня. Почему бы и нет? Полчаса наедине с самой собой. Мало по утрам в ванной комнате двигать только руками, ногами и всеми другими мускулами. Человек — это тело и дух. Полчаса гимнастики и полчаса «медитации» могут дать крепкую основу для концентрации на весь день.

Только такой «час покоя» — это не так уж просто. Этому надо учиться. Весь мещанский хлам, все лишнее надо внутренне отодвинуть в сторону. Моя маленькая голова всегда полна беспричинным смятением. Бывают, правда, и обогащающие, раскрепощающие чувства и мысли, но обычно они захламлены чем-то ненужным. Цель медитации — внутреннее превращение в широкую равнину без коварно заслоняющих перспективу зарослей. Чтобы могло произрасти нечто божественное, как это слышится в «Девятой симфонии» Бетховена. Чтобы возникла «Любовь». Не получасовая любовь-люкс, которой наслаждаешься, переполненный гордостью за собственные возвышенные чувства, а любовь, с которой можно чего-то достичь в скромной повседневной практике.