Воображаемые встречи

Но и Фридрих Вик не одобрял их. «Я только преподаватель фортепианной игры», — говорил он, отодвигая от себя ноты, которые Роберт еще приносил ему. Это было отговоркой — Вик мог оценить и композиторское дарование Шумана, но этому многое мешало: Шуман всегда стремился вырваться из круга, очерченного педагогом. Свобода, смелость мысли, огонь, воображение — то, что Вик признавал, но не чувствовал, то нечто, которое живет в поэтических натурах и не поддается объяснению, — всем этим Шуман владел в избытке. Не сомневаюсь, что в споре двух собеседников, о ротором сообщает Гейне, один был законченный, стопроцентный Вик, а другой — абсолютный Шуман.

Помню, как однажды профессор разбирал в классе «Сон в летнюю ночь» [20] Мендельсона. К феям, эльфам и прочим стихийным духам Вик относился иронически, но вполне допускал, что их можно отлично смастерить, и хвалил за это Мендельсона. И мне не раз приходила в голову странная мысль. «Если бы, — думал я, — стало возможно изобрести машину, сочиняющую музыку, то Фридрих Вик приветствовал бы такую замену».

Мастер, лишенный веры, никогда не будет художником.

Но, называя себя только преподавателем фортепианной игры, профессор хорошо знал и нередко разбирал сочинения Роберта; и бывало что он и обрушивался на них, как это было в случае с «Токкатой» [21].

Это название происходит от слова «касаться», «трогать». По-моему, здесь уместнее слово «стучать». Но так или иначе, в быстром, ровном, ритмически однообразном токкатном движении, на фоне которого возникает мелодия, есть что-то энергичное, импульсивное, почти магическое. Юношески стремительная и в то же время классически зрелая «Токката» Шумана покорила весь наш кружок. Мне казалось, какой-то неукротимый поток увлекает меня за собой. «Баховская сдержанность и романтическая свобода», — так я определил «Токкату», и все ученики Вика согласились со мной. Один лишь профессор не разделял нашего восхищения. Он сказал, что в пьесе Шумана все чрезмерно до грубости; как будто автор нарочно стремится выйти за пределы музыки.

— Музыка не ограничивается пределами, — ответил Шуман. — Она может выразить все, что происходит на свете. Все самое значительное.

— Вот как? Даже «всё»?

— Всё! — в запальчивости повторил Шуман. — Но только важное, глубокое. Историю, гражданские нравы, шаткость тронов, борьбу народов. В мире достаточно великих событий.

— Как же ты изобразишь падение трона? Грохотом? Басовым тремоло? [22] И как ты убедишь нас, что это падающий трон? Может быть, просто обвалилась крыша сарая?

— Троны не рушатся в буквальном смысле.

— Чудеса! — сказал Вик. — Молодежь думает, что открыла новую эпоху. Хотят быть выше Моцарта. Надеюсь, вы, господа, не следуете этим пагубным взглядам?

— Нынешние подражатели Моцарта, — начал я неожиданно для самого себя, — ничего нового не откроют. У каждой эпохи свой способ выражения.

— Непостижимо! — Вик смерил меня взглядом. — И этот варварский поток звуков должен выразить новое содержание?

— Мне кажется, — сказал Шуман, — что, если бы в наши дни родился второй Моцарт, он стал бы писать как… Шопен.

Этот смелый вывод окончательно привел нашего профессора в ярость. Он назвал нас «мальчишками, которые забывают свое место». Спору пришел конец. Но тут Генрих Первый, самый преданный ученик Вика, заговорил голосом, охрипшим от волнения:

— Вероятно, в свое время… некоторые люди и Моцарта называли «мальчишкой»!

Так Шуман поколебал незыблемый доныне авторитет Вика, и оскорбленный «король» не простил ему этого. Тем более, что в дальнейшем…

Но об этом будет рассказано в своем месте.

Глава девятая. «Новая музыкальная газета»

«Музыкальная газета» выходила у нас и до Шумана, но она была скучная и постепенно захирела. Новую газету тоже вначале раскупали туго, а потом стали расхватывать.

Это была даже не газета, а художественный альманах, где помещались диалоги, сценки, отрывки из дневника. Некоторые критики не признавали такой формы: в поэтическом рассказе о музыке им чудилось что-то легковесное, несерьезное, идущее вразрез с музыкальной наукой. Но они не решились бранить «Новую музыкальную газету»: во-первых, она имела слишком большой успех, во-вторых, была содержательной и серьезной. Глубокие знания излагались в увлекательной форме. В этом и был секрет успеха.

Большинство статей и очерков писал Шуман. Впоследствии ему пришлось писать одному. Этому трудно поверить; но я хорошо знаю, что в течение десяти лет он держал на своих плечах эту тяжесть.

Впрочем, я думаю, это не было тяжестью для него, по крайней мере в первые годы. Его литературный талант нашел здесь счастливое применение. Газета была для него дополнением к композиторству. И здесь и там развивались сходные мысли. Один музыкант, с мнением которого я очень считаюсь, сказал однажды, что «Карнавал» Шумана представляет собой не что иное, как один из номеров его газеты в блестящем музыкальном воплощении.

Ценя мою дружбу и, может быть, доверяя моему чутью, Роберт не раз читал мне наброски своих статей и делился со мной мыслями о музыке.

Кстати, он отучил меня приносить с собой в концерт партитуру и читать по ней во время исполнения оркестра. За это я ему очень благодарен.

Он добродушно подсмеивался надо мной за мое благоговение перед «учеными» музыкантами. В юности мне была свойственна эта слабость. Особенно фуги внушали мне почтение.

— У него в симфонии фуга на семь голосов! — восклицал я по поводу одного напыщенного сочинения.

— Ну и что же? — отвечал Шуман. — За фугой может скрываться пустейшая голова.

Бетховена он боготворил, хотя и признавался, что немного боится его.

— Мне кажется, его музыка слишком много требует от меня. Другое дело — Шуберт.

— Он снисходительнее?

— Он как-то мягче, роднее. Да и по возрасту ближе. Тебе не кажется, что Шуберта должны любить только его ровесники?

— А когда ты состаришься, то разлюбишь его?

— Я не состарюсь, — отвечал Шуман. — Разве можно состариться среди природы?

— Однако и природа увядает.

— И вечно обновляется на наших глазах.

Но это был уже другой разговор…

Я возмущался:

— Семь лет прошло после кончины Бетховена, а памятник все еще не поставлен!

— Памятник должен быть достойным, — сказал Шуман.

Он утверждал, что скульпторы в большинстве малоизобретательны. Ведь памятник не только портрет, но главным образом идея.

— Не люблю я этих бронзовых мужчин в камзолах! В честь Шиллера я воздвиг бы статую Вильгельма Телля и выбрал бы сцену, где он прячет вторую стрелу [23]. А для Моцарта — хор крестьян во главе с Церлиной. Моцарт! Вот кто любил жизнь!.. Что же касается Бетховена, то в его память я построил бы особый грандиозный зал, вернее, храм. И пусть звучит там музыка всех времен.

— А как же акустика?

— Об этом позаботятся зодчие. Но, по-моему, памятник композитору должен быть музыкальным.

Шуман давно лелеял эту мысль. И, когда он впервые сыграл мне свою фортепианную Фантазию, я подумал, что ее вторая часть и есть тот музыкальный памятник Бетховену, о котором он мечтал.

Я убежден, что не ошибся. Но из какой-то стыдливости он не упомянул тогда об этом.

В оценках современников мы не были единодушны. Так, например, я в молодости не любил музыку Мендельсона и признавал только увертюру «Сон в летнюю ночь». Да и сам Мендельсон, спокойный, уравновешенный, прекрасно воспитанный, почему-то не привлекал меня. Именно его гармоничность казалась мне какой-то искусственной. Я был возмутительно несправедлив к Мендельсону и к его музыке, и эта несправедливость настолько огорчала Шумана, что нашей дружбе пришел бы конец, если бы не его душевная мягкость. Даже сознавая свою правоту, он не мог долго сердиться.