Обыкновенная история в необыкновенной стране

Занятия в классах он вел необычно. Сначала он как бы мимоходом рассказывал что-нибудь интересное из истории науки или из своей практики и ставил перед ребятами какой-нибудь спорный вопрос, так что мнения в классе сразу же разделялись и начиналась дискуссия, во время которой ребята учились критически мыслить. Например, однажды он рассказал, как над замечательным французским зоологом Кювье, создавшим теорию признаков в зоологии, решил подшутить его друг. Когда Кювье спал, друг надел маску льва с распахнутой пастью, привязал к рукам копыта лошади, стал его будить и при этом угрожающе рычать. Но Кювье совсем не испугался, он сразу заметил «несоответствие признаков» и холодно заявил: «Съесть ты меня не сможешь, так как копытное животное не хищник!». И сразу после такого введения Бруно Иванович начинал задавать вопросы и обсуждать, в чем же состоит теория Кювье.

Урок о Дарвине и его теории происхождения видов он превращал в дискуссионный клуб, анализируя аргументы как сторонников, так и противников, причем сам отводил себе роль «несведущего», который только и может, что задавать вопросы. В конце урока все уже четко представляли, на чем основана эта теория и в чем её слабые места.

Почти на каждом уроке он оставлял немного времени, чтобы ответить на так называемые общие вопросы, которые он получал от ребят еще на предыдущем уроке. Вопросы были самые разные, иногда каверзные — те, которые их особенно волновали. В такие минуты он превращался из преподавателя в сокровенного старшего друга. Ребята доверялись ему во всем и распахивали душу, задавая вопросы о любви, верности, о женщине и мужчине, о браке и даже о половой жизни. Бруно Иванович был очень прям и откровенен, и если порой не знал, что ответить, то прямо признавался в этом и говорил, что, дескать, хоть и прожил большую жизнь, но на этот вопрос правильного ответа так и не нашел. «Вы должны сами найти его». Иногда его ответы веселили всех. Голос из класса: «У меня есть знакомая девушка, мы ходим с ней в кино, обмениваемся книгами, я доверяю ей все свои мысли и чувства, но она никаких взаимных чувств ко мне не испытывает, а даже скорее наоборот, все время ядовито шутит надо мной…».

«А менять девушек вы уже пытались?» Общий хохот в классе.

Потом стал вдруг серьезным и рассказал, из чего складываются любовь и доверие, приводя примеры из своей жизни и литературы. Вот уже и звонок, урок окончен, но никто не шевелится: «Дальше! Дальше!» — «О, нет! — успокаивает Бруно Иванович. — Отдыхайте. До следующего раза».

Не любили его только наши комсомольские вожаки из местных и некоторые преподаватели, например, по военному делу: «Вбивает в голову детям всякую чушь!».

Бруно Иванович, видимо, чувствовал, что ходит по лезвию ножа, но изменить свою натуру не мог. То и дело наши активисты-комсомольцы пытались его склонить к политической дискуссии, но он умело уклонялся, при этом сохраняя свое лицо перед ребятами.

— Вот вы немец, Бруно Иванович, а мы сейчас против немцев ведем Отечественную войну…

Бруно Иванович перебивает:

— Фридрих Энгельс и Эрнст Тельман тоже немцы, но я думаю, что таких вопросов вы им не задавали бы. А ведем мы войну не против немцев, а против фашизма. Это тоже прошу вас не забывать. А теперь вернемся к биологии.

Осенью все старшие классы посылались в колхозы помогать в сборе картофеля. Работа эта была очень тяжелой и грязной, порой под проливным дождем, по колено в жидкой глине. А спать приходилось на сеновалах, неделями не раздеваясь и не моясь. Большинство учителей всеми силами, с помощью разных медицинских справок или «по семейным обстоятельствам», старались избегать этих работ. Между остальными бросался жребий — кому ехать с ребятами руководить работой. Бруно Иванович никогда в этой жеребьевке не участвовал, он был всегда там, где его ученики. И даже там он старался превратить эту трудную работу в забавную игру или интересный урок по биологии и сельскому хозяйству. Это настораживало дирекцию школы: «хочет всюду на учеников оказывать влияние».

Большинство учеников, в классах которых он вел биологию, в нем души не чаяли. Перед всеми школьными вечерами за ним на дом приезжали ребята, чтобы сопровождать на вечер. Ни один прощальный выпускной вечер не проходил без его напутственной речи, причем произносил он ее только после того, как его об этом начинали все просить. И говорил он не много, но умно и правдиво, так что после него казенную речь директора уже никто не замечал. С фронта от бывших учеников ему приходили письма. В одном из них: «Теперь я знаю, за что я воюю — за правду!». Не за Родину и за Сталина, а за правду! Что это еще за правда такая? Правда Бруно Ивановича?

Известие о его аресте сразу же облетело всю школу, у большинства старших ребят это вызвало шок: Бруно Иванович и тюрьма — совершенно не сочетаемые понятия! Первыми нашлись девочки, они собрали авторитетную группу из троих и направились на прием к директору. Директор же был из старых сибирских большевиков, ловко проскочивший через все партийные чистки и до последнего времени возглавлявший местную газету; затем, вместо того, чтобы отправиться на пенсию, был «брошен на фронт народного образования», директором школы. С Бруно Ивановичем был он всегда ласков, да и вообще ни в какие конфликты между учителями не лез, ничего никогда не говорил категорично и все время увиливал от решений: «надо с парторгом посоветоваться», или «время покажет, время покажет…». Словом, слыл он среди учеников «великим соглашателем».

Встретил он девочек ласково, усадил на диван, а сам рядом на стул сел: «Ну, что, девчата, с какими проблемами пришли — выкладывайте». Знал, шельма, обхождение!

— А откуда у вас такие сведения, что он арестован? — наивно притворялся он. — Ах, жена сказала. Ну, арест это еще не осуждение, это только проверка… Я ведь тоже под арестом в 37-м сидел, а вот, как видите, сейчас с вами беседую. Думаю, что наши чекисты-следователи не допустят ошибки, а вы, если уж так хотите помочь Бруно Ивановичу, учитесь хорошо и следите за дисциплиной. Нарушение дисциплины в школе может только ему повредить. Хорошенько поймите это! — И тут он наморщил лоб, показывая, что и сам очень болеет за Бруно Ивановича.

Ушли девочки ни с чем. Так никто и не узнал, за что посадили Бруно Ивановича. Наступило какое-то оцепенение, апатия, всем стало ясно, что перед ними стена: кричи — не услышат.

Вечером собралась «Тройка Пик». Решено было срочно узнать, какие обвинения предъявлены Шнейдеру, где его содержат и какой прокурор (их было в области два) ведет обвинение и где он живет. Разведать это мог только Гена, он жил неподалеку от Шнейдеров и играл с их сыном. Поэтому Гена и был приглашен на заседание «Тройки», что его очень обрадовало, и он с восторгом принял первое задание. Но выполнить его было не просто: сынишка Шнейдеров тупо, со слезами на глазах молчал или говорил, что «мама и сама не знает, ей ничего не говорят». Наконец, после первого разрешенного свидания в тюрьме она узнала и фамилию прокурора, и статью, по которой его обвиняли, ясно, что это была статья 58–10, «антисоветская агитация и пропаганда».

Юра сразу же заявил, что если по этой статье посадили, то уже без срока не выпустят, так как если признать это ошибкой, то следователь будет сразу же уволен, а в КГБ такого не бывает. Это была очевидная правда. Но как же ему помочь, — ломали мы головы. Кто выдал ордер на арест, и кто поддерживает обвинение?

— Только прокурор по особым делам, — заметил Альберт.

— Как же мы можем повлиять на прокурора?

— Уговорить его, — смеется Альберт, — или просто пристыдить, прийти и сказать, что Бруно Иванович очень хороший и честный человек. Ему стыдно станет, вот он его и выпустит. Совесть его замучит!

Что такое совесть советского прокурора, да еще и по особо опасным делам, всем было ясно. Наступила пауза. Наконец заговорил Юра:

— Поставить ему ультиматум: или-или!

— Или что, Юрочка? Скажи, что «или»? — подшучивал Альберт.

— Мы должны его предупредить, — развивал свою мысль Юра, — что если он засудит невинного человека, то наш суд вынесет ему также свой приговор. Он может выбирать!