Кому вершить суд. Повесть о Петре Красикове

Едва Петр умолк, почти все общество дружно набросилось на него, посыпались упреки в неуважении к заслуженным людям и к традициям землячества. Особенно негодовала какая-то курсистка, миловидная, с ярким румянцем и падающими на лоб светлыми кудряшками. У нее был пронзительный высокий голос, и она забивала всех прочих. Петра поддержали лишь Андрей Гурьев и Кржижановский.

Они и ушли оттуда втроем. У Петра еще оставались деньги от последнего материного перевода, и он, чувствуя себя Крезом, взял извозчика. Сначала отвезли домой Глеба Кржижановского.

— Давайте, — предложил Андрей, — съездим к моему знакомому.

— Нет уж, поезжайте сами, — хмуро возразил Петр. — Я денег дам. А мне о ночлеге побеспокоиться надо.

— Да не тревожьтесь вы. На худой конец, еще раз хозяйку уговорим — у меня переночуете. Но я надеюсь, что как раз мой знакомый и поможет выйти из затруднения. Он у нас добрый ангел.

Поехали на Морскую. Андрей остановил извозчика у дома с сияющими электричеством окнами. За стеклянной парадной дверью величественно застыла монументальная фигура швейцара. Он открыл дверь перед поздними визитерами и что-то проворчал.

— Добрый вечер, Кузьмич, — весело поздоровался Андрей как со старым знакомым и справился: — Арон дома?

— Дома, дома, — недружелюбно пробасил швейцар. — Вы, господа, глядишь, и за полночь скоро людей беспокоить станете. Чего в такой час?

— Дела, Кузьмич, дела.

По плавной мраморной лестнице они поднялись на второй этаж и попали в широкий светлый коридор. По стенам его шеренгами выстроились одинаковые дубовые двери с блестящими медными ручками. Шагая рядом, Андрей объяснял Петру, несколько подавленному великолепием дома, кто из многочисленной родни купца первой гильдии Бесчинского занимает ту или иную комнату.

Они подошли к последней в коридоре двери. Андрей постучался. Из-за двери донесся мальчишеский голос:

— Входите, пожалуйста.

Странное это помещение было обставлено высоченными библиотечными шкафами и походило на книгохранилище. Между шкафами потерялись оттоманка и крохотный, в сравнении с прочими вещами, письменный стол с лампой под зеленым стеклянным абажуром.

Из-за стола выбежал хозяин этой книжной берлоги, рыжий толстяк в наброшенной поверх шелковой белой сорочки студенческой тужурке. У него были такие огненные волосы, такие яркие веснушки и такие красные губы, что казалось, будто под его кожей не гаснет пламя. Лицо толстяка расплылось в улыбке.

— Ах, Андрюха, какой же ты молодец! Клянусь честью, я уже и не надеялся тебя увидеть. А ты ведь обещал, дьявол.

— Обещания, Ароша, я всегда выполняю. Тебе это известно. На сей раз ничего нельзя было поделать. «Чаевничали» очень длинно. До тебя Глеба домой свезли. А на «чае» засиделись, потому что вот Петр, — он кивком указал на Красикова, — наших «оракулов» приводил в чувство. Знакомься, это и есть Петр Красиков.

— Вы хорошо сделали, что пришли! — Арон с такой поспешностью схватил Петра за руку, словно опасался, что спустя мгновение у него уже не будет этой возможности. Тотчас повернулся к Андрею: — А не я ли говорил, что не к «оракулам», а к нам теперь будет приставать молодежь? То-то! Нас будет становиться больше день ото дня. Так что пора приниматься за настоящее дело. Отдадим землячество «оракулам», пусть витийствуют. А мы вот чем займемся. — Он взял со стола какую-то книгу. — Вот вещь! «О коллективизме» Жюля Геда. Надо ознакомить с ней рабочих. Это будет полезнее, чем на «чаях» речами самих себя пугать. Вы со мной согласны? — повернулся он к Петру.

— Я еще не подумал, — улыбнулся Красиков. Толстогубый конопатый парень ему все больше нравился.

— Слышишь, Андрюха! — Арон захохотал. — Он еще не подумал. Вот как надо! Не то что я: на ум пришло — и ляпнул. А он вот… — Арон спохватился: — Да, комнату вам подыскали. Утром сведу. Комната подходящая — удобная и недорогая. Задаток внесен.

Для Петра это было полной неожиданностью.

— А вы не желаете одну ночь у меня провести? — Арон не дал ему опомниться. — Принимаете мое приглашение? Согласны? Вот и превосходно.

Он оказался немыслимо разговорчивым человеком. Сначала Петра даже озадачила его болтливость. Однако чем дольше он слушал Арона, тем с большим интересом присматривался к нему. Сын купца первой гильдии определенно не случайно оказался в обществе тех, кто ставил своей целью революционную борьбу. В его рассуждениях ощущалось не только понимание смысла их движения, но и осознанная готовность принять неминуемые в предстоящей борьбе лишения.

Арон говорил, что отец его, человек далеко не глупый, хотя и почти неграмотный, сам иной раз в приступе откровенности сознается в том, что не понимает, почему фортуна так благоволит к нему. Он, мол, вовсе не самый честный и не самый душевный из пятерых братьев. А вот ведь богач, в то время как другие либо еле-еле сводят концы с концами, либо уже отправились на тот свет.

— Это он о Пинхусе, — пояснил Арон. — Пинхус, между прочим, единственный из пятерых закончил гимназию и даже поступил на медицинский факультет. Он был на две головы выше братьев, и моего папаши в том числе. А если человек хотя бы немного умеет думать и если он чему-нибудь учился, то может ли он не стать революционером? Наш Пинхус был народником и погиб в якутской ссылке…

Уснули они лишь на рассвете…

На физико-математическом факультете Петр проучился недолго и перешел на юридический. В глубине души он очень давно, еще при жизни отца, мечтал в будущем изучать право. Со временем эта тяга ничуть не ослабевала, а, быть может, даже усиливалась от его соприкосновения с несправедливо устроенной жизнью. Ныне же он пришел к убеждению, что для России гораздо важнее переустройство общества по законам справедливости, чем самые крупные достижения ученых-естественников.

Была, правда, и другая — должно быть, не менее важная — причина. У студентов-юристов оставалось неизмеримо больше времени. А ему теперь был дорог каждый час. Они втроем — Андрей, Арон и он, Петр, — организовали кружок рабочих пропагандистов. Занятиями руководили попеременно. Помещение для встреч всякий раз находил Арон. При капиталах его папаши это не составляло большого труда.

И с землячествами они решили не порывать. Не отдавать же их на откуп «оракулам». С некоторых пор ни один «чай», ни одни «именины» не обходились без бурных столкновений между «оракулами» и их молодыми противниками. Во всяком случае, Петра к концу второго семестра избрали в Совет петербургских студенческих землячеств. А это дело тоже требовало времени.

Первое письмо из Женевы пришло еще в сентябре. Виктория писала, что Женева не похожа ни на один русский город. И народ в Швейцарии, не в пример нашему, живет сытнее и благоустроеннее. Потому и люди там добрее, приветливее. Даже русские эмигранты — а их там порядочно — становятся более похожими на швейцарцев, чем на самих себя. Письмо было восторженным.

Но вот уже в следующем — как они и условились, Виктория писала раз в неделю — речь шла о делах обыденных: о комнате, снимаемой в старом городе на берегу Роны, о лекциях, новых знакомых, ценах на провизию, плате за квартиру, письмах из дому. А в конце, в постскриптуме, Виктория, как ему показалось, чуть-чуть испуганно извещала, что у них, должно быть, весной будет ребенок.

Эта новость ошеломила Петра — невозможно было вообразить себя отцом. Ему-то и самому всего лишь двадцать один! Но тотчас устыдился своего настроения. «Сын, — Петр не сомневался, что родится именно сын, — мне нисколько не помешает в деле. Зато это будет мой сын! Я его воспитаю революционером. Виктория мне поможет…»

А потом Виктория затосковала по мужу и по России. Единственной отрадой на чужбине было общение с русскими эмигрантами. Их в Швейцарии оказалось много больше, нежели она ожидала. В одном из писем она сообщила, что познакомилась и коротко сошлась с Плехановыми, «милыми интеллигентными людьми». Петр в первый момент глазам своим не поверил. Прочел фразу еще и еще раз. Ошибки быть не могло. Виктория писала: «с Плехановыми». Это была громадная удача — жена знакома с Плехановым!