Музыка и медицина. На примере немецкой романтики

Гуммель сам понимал, что ухудшение его состояния не было следствием лечения в Киссингене, так как началось еще в Веймаре. Это видно из письма мастера к Зейделю, о котором тот сообщает барону фон Шпигелю 29 июня 1837 года: «От Гуммеля я получил вчера письмо, наверное, не лечение явилось причиной его страданий, так как еще здесь (в Веймаре. Прим. авт.) и главным образом в дороге боли в груди стали сильнее, и ни один врач не подумал, что геморроидальные боли — это болезнь. Сейчас это стало действительностью, причем открылось такое сильное кровотечение, что врачи увидели болезнь и признали ее опасной». Не удивительно, что Гете устами Мефистофеля в разговоре с Фаустом дал нелестную оценку врачам того времени! Барону фон Шпигелю Гуммель отправил 2 мая 1837 года личное письмо, в котором он снова в оптимистичном тоне, сообщил: «Я уже два дня чувствую себя хорошо, начал пить рагоцци (минеральная вода. Прим. авт.), надеюсь все будет хорошо, и конец лечения будет более радостным, чем начало».

К сожалению, его желание не исполнилось. Тяжело больным вернулся он в июле в Веймар, опять же в оптимистичном настроении. Зейдель сообщает об этих днях: «…всегда веселый, он смеялся, когда узнал, что у него подозревают водянку. Он надеялся дожить до возраста своих родителей; его планы были расписаны до самых почтенных лет». Это беззаботное оптимистичное настроение Гуммеля удивляет, когда узнаешь во всех подробностях о его недомоганиях и симптомах из письма Зейделя барону фон Шпигелю от 8 августа 1837 года. В нем говорится: «С приездом Гуммеля в Веймар меня снова потянуло из милой долины Берки в привычный домашний уют, так как из письма из Киссингена я узнал, что он в последнее время опять в плохом состоянии, и сразу же после его приезда домой я, приехав из Берки навестить его, убедился сам в том, что он опасно болен. Его состояние внушает опасение. Его ноги распухли, дыхание затруднено, кроме того, до утра воскресенья у него были еще и признаки, которые ежечасно заставляли меня дрожать за его жизнь, а именно: едва он немного походит, посидит, поговорит, даже полежит, внизу живота появляются судороги, которые мгновенно охватывают сердце и горло, сжимают легкие, ему не хватает воздуха; и только легкое массирование рукой приводило его в чувство. В течение пяти минут он был на грани жизни и смерти; с вечера субботы до 10 часов утра воскресенья у него было более 50 таких приступов, поэтому я в полдень уехал, чтобы от его имени вызвать из Йены тайного советника Штарка в Веймар, но тот не смог приехать сразу, а приехал только в понедельник 10-го. Случайно, или это можно назвать кризисом, Гуммелю в воскресенье вечером стало лучше и в таком состоянии он находится сейчас, по-видимому, это следствие нарывного пластыря, который ему прописал гофрат Гушке, и которым он был вынужден… пользоваться месте с лекарством в течение 6–8 недель. Тайный советник Штарк осмотрел его, он не думает, что у него так увеличено сердце, как говорят другие врачи, и после консультации с гофратом Гушке говорил о пациенте, в противоположность другим, успокаивающим, обнадеживающим тоном; однако он также признал у него наличие грудной водянки».

Еще за 2 месяца до смерти, 18 августа 1837 года, Гуммель писал своей матери: «Дорогая мама, надеюсь, что Вы здоровы, я тоже здоров. Сегодня я хотел послать за Вами, но не могу, так как у Иоганна (Его кучер. Прим. авт.) позавчера был приступ подагры, поэтому он не может поехать и не сможет раньше, чем через две недели. Возьмите в Йене извозчика (я заплачу) и приезжайте сюда как только захотите и позволит погода. Мы будем рады скоро видеть Вас. Ваш сын Гуммель». В противоположность этим оптимистическим строкам в его окружении шепотом говорили о близкой смерти, и более или менее тактичные претенденты поговаривали о преемнике. Так, сочинитель баллад д-р Карл Леве уже 13 августа 1837 года писал своей супруге из Майнца: «Кеферштейн пишет, что Гуммель вернулся из Киссингена очень больным. Опасаются его скорой кончины. Если бы я мог предложить себя на место Гуммеля, то я ничуть бы не надеюсь его получить. Кто станет преемником Гуммеля? Я думаю Мендельсон». Когда Леве побывал в Веймаре и навестил больного, он был немного удивлен, увидев его относительно бодрым и в хорошем настроении.

В конце сентября Гуммель все же пожаловался своей матери, хотя как и прежде надеялся сохранить здоровье. В письме от 30 сентября 1837 года он пишет: «Дорогая мама, надеемся, что Вы здоровы и счастливы; я также чувствую себя неплохо, только иногда мне становится трудно дышать; отчасти это зависит от плохой погоды, а иногда от влияния геморроидальной вены. Я утешаю себя тем, что и у других людей так бывает, значит надо терпеть то, что нельзя изменить. Я каждый день хожу на прогулки, это идет мне на пользу; я больше ничего не делаю, что стоило бы мне усилий, поэтому надеюсь, что постепенно стану совершенно здоровым. Будьте здоровы. В следующем месяце я Вам снова напишу. Ваш сын Гуммель».

Последние дни и недели своей жизни он провел за обработкой струнных квартетов для фортепьяно Бетховена, которые ему заказали в Лондоне, где он намеревался их издать. Силы медленно покидали его и не позволили исполнить свои намерения. Вскоре он вынужден был лечь в постель. О том, как прошли последние дни его жизни, мы узнаем от Зейделя: «В последние девять дней страданий он находился в постоянном беспокойстве, лежал с закрытыми глазами, отбивая такты рукой или пальцами, громко считая то четверть, то многие такты один за другим. Он слышал любое слово, произнесенное даже шепотом, и сразу же открывал глаза; он узнавал всех окружающих». Так случилось, что за 4 дня до его смерти в Веймар неожиданно приехала его мать. «Когда он ее увидел, спросил: что ей нужно? Она произнесла, подавляя слезы и боль, несколько слов извинения, что она испугалась за его здоровье и приехала на ярмарку купить для него различных зимних припасов, над чем он начал громко и от души смеяться. Его супруга привела в этот день обоих сыновей (второй, младший, Карл, учился у хорошего художника и мастера своего дела Фридриха Презрела в Веймаре и делал большие успехи в искусстве) и попросила его благословить детей. Он обнял их, сразу же потерял сознание, закрыл глаза, и казалось, когда он тихо пробормотал какие-то слова, что он говорит с покойным отцом». Из этого рассказа Зейделя становится ясно, что Гуммеля оставила надежда. Из заметки в «Wiener Allgemeint Theaterzeitung» от 29 декабря 1837 года Гуммель на вопрос одного друга, как у него дела, за несколько дней до смерти якобы ответил: «Я думаю, что скоро смогу освободить мир от этого вопроса ко мне».

Примерно за неделю до кончины зашел, между прочим, разговор о Гете и об обстоятельствах его смерти. Гуммель хотел знать, когда умер Гете — днем или ночью. Ответ гласил: «Днем». «Да, — сказал Гуммель, — если я умру, я бы хотел, чтобы это случилось днем». Это последнее его желание исполнилось: 17 октября 1837 года в 7 часов утра, точно на рассвете, смерть приняла его и освободила от жизни.

Погребение состоялось 20 октября в присутствии не только двора, но и широких слоев населения Веймара. Останки были захоронены в непосредственной близости от княжеского склепа, где нашли свое последнее пристанище останки Гете и Шиллера. Ранее Гуммель выразил настоятельное желание, чтобы траурная музыка, написанная им по случаю смерти Великого герцога Карла Августа на слова гофрата Римера, звучала на его собственном погребении и на похоронах его друга Римера. Кроме достойной траурной церемонии Веймарской масонской ложи «Амалия», к которой вместе с Гуммелем принадлежал когда-то Гете и даже Великий герцог, издатель Тобиас Гаслингер устроил в Вене вечер памяти. В церкви при дворе под управлением его друга молодости Игнаца Ксавера фон Зейфрида, бывшего однокашника Моцарта, был исполнен реквием Моцарта.

ДИАГНОЗ С СОВРЕМЕННОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ

Диагноз болезни, которая в конце концов привела Гуммеля к смерти, нетрудно установить сегодня ретроспективно, несмотря на скудные сведения, находящиеся в машем распоряжении. Мы прочли у Макса Иоганна Зейлеля, который в своих «Биографических записках из жизни умершего 17 октября 1837 года в Веймаре капельмейстера Великого герцога Саксонии, рыцаря многих орденов Иоганна Непомука Гуммеля, первого пианиста своего времени» описывает некоторые подробности последних лет жизни мастера, что очевидно первые признаки заболевания появились у Гуммеля в 1833 году, поэтому он много раз ездил на лечение в Бад Киссинген. Казалось, что речь шла об одышке с прогрессирующим учащением дыхания, которая постепенно стала сказываться на его дирижерской и исполнительской деятельности. Причиной водолечения были очевидно боли в нижней части живота, которые, по-видимому, мучили его долгое время. Об этом свидетельствует выдержка из «Биографических записок» Зейделя, согласно которой Гуммель начал заметно болеть с 1836 года, «его дыхание было затруднено, и он чувствовал боли в паху, из-за которых принимал различные ванны и воды, которые ему не помогали». Может быть, Зейдель опирался на мнение лечащего врача Гуммеля, когда писал, что уже в это время у него появились «первые признаки грудной водянки и болезни печени». Весной 1837 года его состояние начало заметно ухудшаться, а в июне говорили уже об «очень опасном состоянии». У него были многократные приступы головокружения и обмороки, которые его «очень ослабили», усилилась одышка вследствие «чувствительной грудной болезни», начались сильные боли распухшей геморроидальной вены, которая очень сильно кровоточила. В это время появились признаки скопления жидкости в нижней части тела, во что сам Гуммель, правда, не хотел верить, так как «он смеялся, когда узнавал, что у него подозревают водянку». В августе у него уже «сильно распухли ноги, дыхание затруднено; но появились новые симптомы, которые заставляли окружающих ежечасно дрожать за его жизнь. Едва он немного походит, посидит, поговорит, даже полежит, внизу живота появляются судороги, которые мгновенно охватывают сердце, горло, сжимают легкие, ему не хватает воздуха». Эти приступы повторялись в течение двенадцати часов более 50 раз, продолжались всегда только несколько минут. Но они были настолько интенсивными, что «в течение пяти минут пациент находился на грани жизни и смерти», так что во время такого приступа он, бледный как труп, полный смертельного страха, ловил ртом воздух. В последние годы жизни его духовные силы заметно ослабли, постепенно он впал в некое оцепенение, из которого хотя и легко выходил, но постоянно бормотал какие-то непонятные слова и как в бреду жестикулировал руками и пальцами. Представляется, что в таком состоянии Гуммель тихо скончался.