Запев. Повесть о Петре Запорожце

Пока сохнут под навесами, усаживаются в размерах первые кипы, отец с Петром отправляются за глиной для следующего замеса. И так изо дня в день, с зари до темна.

Временами во дворе появлялась Журавлева: то водой на кирпичи плеснет, то ударит по ним чем-нибудь тяжелым. Озадаченно хмурилась, когда кирпичи не размокали н не распадались. Хуже приходилось с ее полуумным сыном. Идиотически хохоча, он бросал в яму мусор и камни, забирался на сырые кирпичи.

Однажды, отчаявшись унять безумца, отец протянул ему свистульку, вылепленную из глины и предназначенную Витюшке. Подросток вцепился в нее, убежал нa отхожее место и долго там насвистывал. С того дня он стал покладистым — лишь бы давали новую безделушку.

Это окончательно расположило к отцу владелицу чулочной мастерской. Она поручила ему делать пристройку. Камни на фундамент, брусья для потолочных перекрытий и доски лежали у нее в сарае, ожидали недорогого мастера. Вот и дождались.

— Старайся, Кузьма, — попросила мать. — Может, возле Журавлевой прокормимся.

В те дни она родила мальчика, которого назвали Миколкой.

Теперь отец работал с удвоенной силой. Перерывы делал короткие. Сам ворочал камни, строгал, пилил, копал. Показывал Петру:

— Один кирпич кладем вдоль, другой поперек. Теперь наоборот. То у нас будет перевязка. Где лишнее, обрубаем по два вершка с половиною. От так. Промежутки заполняем поливкою…

Все у отца выходило легко и разгонисто. Выложит ряд из земляных кирпичей, смажет раствором, разгладит руками и начинает другой. Где нужно, просмоленные колоды поставит или косяки для окон. Руки у него темные, изрезанные, не чувствительные к боли.

К осени пристройка поднялась, ушла под крышу. Отец сровнял наружные стены тупицею, обмазал жидким раствором глины с песком, дал просохнуть, затем забелил ивестью. Из тех же кирпичей он выложил обогревательную печь. Заверил Журавлеву:

— Не сомневайтесь, барыня. Хоть тут не Малороссия, а разницы не будет.

— В морозы увидим.

— Могу зазимовать от тут со своим семейством.

— Это лишнее, — фыркнула хозяйка и уже с порога милостиво уронила: — Ладно, приходи сам и жену приводи. Пусть попробует чулочничать.

В дождливую пору стены пристройки не размокли, не потрескались; в лютую стужу обмерзали, но тепло держали не хуже, чем в остальном доме. Посетительницы чулочной мастерской разнесли весть об этом по всей округе. Один из купцов заинтересовался земляными кирпичами: а что, если предложить их строительному комитету университета? В случае удачи можно и куш сорвать…

Затея эта успеха не имела. Однако отец попал на глаза распорядителям строительства. Узнав, что он знаком с корчевкой леса, кладкой кирпича, плотницкими, столярными, штукатурными, малярными и прочими работами, его взяли чернорабочим, но вскоре перевели в каменщики — сначала второй, потом первой руки.

Жить стало легче. Из угла на Мухином бугре семья перебралась в просторную комнату в Солдатской слободке. Но здесь ее подстерегали новые испытания. На углу Ничевского переулка располагался дом терпимости «Дешевка». Возле него вечно шли пьяные драки. Солдаты били гробовщиков, обойщиков, щепников, сборщиков бутылок с Солдатской улицы, а те колотили их. Порою, объединившись, они делали набеги на корейские прачечные «Пак-ие-или» и «То-ци-дзей». Несколько раз отец вступался за обиженных, но околоточный его же и обвинил в нарушении порядка.

Пришлось искать новое место. На этот раз перебрались во флигель на Гоголевской улице. Тогда Петр и узнал впервые, кто такой Николай Васильевич Гоголь, отыскал и залпом прочитал его искрометные «Вечера на хуторе близ Диканьки». Книга заставила его по-иному взглянуть на родителей, на самого себя, вызвала тоску по далекой родине, возбудила жажду к художественной литературе.

К счастью, Томск оказался читающим городом. Купец-просветитель Макушин издавал «Сибирскую газету». Ему же принадлежали книжный магазин и публичная библиотека. По чужому абонементу, который добыл отец, Петр стал брать в ней книги. Навсегда вошел в его душу могучий образ Тараса Бульбы. А песни, которые Петр напевал с малых лет, оказались стихотворениями Тараса Шевченко, «щирого украинца», который, по словам отца, собственноручно подарил «Кобзаря» его батьке с надписью: «Ивану Запорожцу с сынами на память», и доныне дед хранит его под божничкой на неньке Украине.

За Шевченко последовали Пушкин, Некрасов, Радищев, Франко…

В публичной библиотеке Макушина Петр не раз встречал господина лет сорока, приятной наружности, одетого красиво, но без щегольства. Петру запомнились его руки с тонкими длинными пальцами. Эти пальцы, будто по клавишам, пробегали по корешкам книг, выхватывали какую-нибудь, раскрывали на определенной странице и через несколько минут ставили книгу на место. С собою посетитель ничего не брал, лишь иногда делал выписки. Прощался кивком головы, ни к кому конкретно не обращаясь, и молча исчезал.

Каково же было Петру узнать, что это и есть директор Алексеевскою реального училища Гаврила Константинович Тюменцев…

Они встретились в августе 1883 года на приемных испытаниях.

Дольше других Петра мучил одышливый тучный законоучитель. Придравшись к нетвердому знанию «Десяти заповедей», он потребовал читать вперебивку «Господи, Боже наш, еже согреших…», «Верую, Господи, и исповедую…» и другие молитвы, заявил, что не слышит рвения и благости в голосе определяющегося в училище.

Желая сбить Петра, священник невпопад спрашивал об отце, об отношении к богу и царю, сокрушенно вздыхал, делая неодобрительные знаки директору. С той же придирчивостью ставили вопросы учителя русского языка и математики.

Поначалу Петр волновался, потом почувствовал удивительное спокойствие. Пусть не думают эти люди, что имеют над ним власть! В конце концов это не они его испытывают, а он их…

Тюменцев сидел молча, нахохлившись, отношения к происходящему не выказывал, но, уловив перемену в поведении Петра, тонким, звенящим голосом спросил, какие он прочитал книги.

Петр принялся перечислять. Упомянул и «Историю цивилизации».

Лицо директора ожило, наполнилось интересом и уважением.

— Что ж, сударь, у нас есть о чем с вами поговорить…

В отличие от священника и учителей-предметников он вел собеседование терпеливо, бережно, не ловил на ошибке, не корил непониманием тех или иных событий, сам охотно пускался в объяснения. Петр жадно слушал его. Забыв, где находится, просил растолковать темные для себя места.

Тюменцев остался доволен его ответами, зачислил в училище и, как лучшего ученика, освободил от платы за обучение.

Сбылась мечта отца и его друзей. То-то было счастья, то-то разговоров! Отец на радостях напился, долго куролесил по городу, угодил в околоток, уплатил штраф, и немалый.

— Уймись, Кузьма, — просила мать. — Пятый десяток пошел. Не испытывай судьбу. Она дает, она и отнимает. Устала я от твоей громкости, ох устала! Ты теперь не сам по себе. Трое сынков у тебя. Скоро четвертый будет. Павло.

— Твоя правда, Мария. Унялся! Павло так Павло. Хорошо, что друзей моих помнишь. Спасибо тебе!

С рождением Павлика забот Петру заметно прибавилось. Но это были приятные заботы. Повозиться с маленьким человечком — и все душевные метания улягутся, обиды и огорчения забудутся.

А обиды были. Старшеклассники дергали новичков за уши, заставляли бить ладонью по руке, меж пальцев которой торчали обломки перьев, обливали парту клеем, устраивали кучу малу, придумывали дразнилки побольнее. Петра окрестили ссыльномордым. И тогда он палкой разогнал насмешников. Потом еще и еще раз.

Это было время, когда Петр, будто после долгой изнурительной болезни, оживать начал. Худое нескладное тело стремительно стало расти, наливаться пугающей ею самого силой. Но никогда не возникало у Петра желания воспользоваться ею в унижение другим. Напротив, он радовался, когда мог помочь слабым, защитить их от жестокости сверстников, зачастую беспричинной…

Учился Петр истово, до головных болей.