Черная кошка

— Ну что, привез что-нибудь новенького?

Имеется в виду анекдот или хорошая шутка. 

«Фиговые» времена

В центре Одессы рядом с Оперой стоит знаменитый Лаокоон (мраморная копия), созданный родосскими скульпторами еще до христианской эры. Лаокоон с сыновьями, обвитые змеями, разумеется, обнаженные — с мужскими достоинствами на виду.

В пятидесятых годах в город приехала комиссия. Партийная дама, увидев трех голых мужиков, смущенно потупила глаза и сказала: «Нельзя ли это… как-то прикрыть…»

Угодливые дураки отбили «крантики» и заменили алебастровыми фиговыми листочками.

Наступили семидесятые, более свободные времена. «Крантики» решили вернуть на место, объявили чуть ли не конкурс… Победил один скульптор, у него в письменном столе лежали отбитые «крантики» — когда-то сохранил на память. 

Тимофей Левчук

«Великий» украинский режиссер Тимофей Левчук навсегда останется в истории украинского кинематографа.

Как герой анекдотов. Ничего путного он не снял, но вечно попадал в какие-то истории.

Однажды осенью Левчук выбирал место для съемки. Широкая бескрайняя степь. Прохладно. Стоят автобусы, съемочная техника, группа — человек пятьдесят. Ждут.

А Левчук все ходит по степи, ищет кадр. Казалось бы, ставь камеру в любом месте и снимай — вокруг один и тот же пейзаж.

Кого уж он там изображал, Великого кобзаря или Александра Довженко, но все ходил по степи с вдохновленным лицом, опираясь на суковатую палку. Наконец, остановился, стукнул палкой о землю, сказал:

— От туточки и будемо сныматы…

И провалился по пояс в яму с говном.

Летом на этом месте стояла кошара с пастухами, они вырыли яму для отхожего места. Уходя, присыпали яму землей… 

Артистка

Я ее присмотрел еще в очереди к трапу самолета. Скромная провинциалочка, одета бедновато, толстая книжка под мышкой, ни саквояжа, ни женской сумочки. Но стать!.. Русые волосы, простое русское лицо, высокая белая шея с родинками у ключиц, крепкая грудь, бедра… Таких надо в кино снимать, терпеть не могу нынешних «селедок»…

Я летел на Камчатку. Ученые предсказали извержение потухшего вулкана Толбачек. А мне как раз были нужны кадры извергающегося вулкана для нового фильма.

В самолете места наши оказались с ней рядом. Едва погасло табло, я закурил сигарету. Стрельнула глазом в мою сторону. Держится отчужденно, уткнулась в книжку.

Я достал вторую сигарету.

— Позволите?

— Курите уж…

— А вы?

Посмотрела на меня внимательно. Неловкими пальцами вытянула из пачки сигарету.

— Чем это вы так увлечены?

Захлопнула книжку, показала обложку. Станиславский, «Моя жизнь в искусстве».

— О! Тогда я все про вас знаю. Ездили поступать в театральное училище? Так? Провалились…

Улыбка милая, простая. Осветила лицо и погасла, только в глазах еще дрожат отблески света.

— Поступила. Только в другой институт. Педагогический имени Крупской.

— Вот те нате…

— А что делать? Там все по блату. Папа — режиссер, мама — артистка, дядя — гардеробщик в театре. Надо уж или гору талантов иметь, или «свою руку»…

— А вы сами про себя как думаете? Есть у вас талант, нет?

— А, конечно есть, — посерьезнела она. — Иначе бы не удумала в такую-то даль ехать. Я пою хорошо, на аккордеоне играю… Передразнивать кого хошь могу…

— Тогда надо добиться своего. Причем здесь педагогика…

— А я и добьюсь. Поучусь вот годик, присмотрюсь, куда-чего… Обтреплюсь малость в столичной-то жизни. Нахальства наберусь. Чего я в своем Усть-Камчатске-то видела…

Я рассмеялся. Ах, хороша девка! И ведь станет, рупь за сто ставлю, что станет артисткой, добьется своего.

— Чего смеетесь? — спросила строго.

— Да нет, я так… По-доброму. Ты, наверное, и в самом деле способный человек. Тебя и сейчас можно снимать в кино, без всяких институтов. Хороший типаж…

— А неужели! Эта Теличкина-то ваша… Звезда! Господи, мямля! В минуту три слова едва выдавит… А у тебя нет знакомых-то в кино?

— Есть, почему же… Есть и в кино…

— Свел бы. Помочь не помогут, дак хоть присоветуют чего…

— Можно…

Она посмотрела подозрительно.

— А не обманешь бедную девушку?

— Тебя обманешь, — развеселился я. — Ты вон какая.

— Какая?

— Рациональная, что ли…

— Что своим умом живу? Рация-то — ум по латыни, так ли?

— Скажем так…

— Иначе-то пропадешь. Если на дядю с тетей будешь надеяться. Я вот и на твой счет не обольщаюсь. Чего тебе до меня. Однако и от помощи отказываться грех.

Неумело, очень уж осторожно потыкала сигаретой в пепельницу, развернулась ко мне, чуть приблизилась, и очень доверительно:

— У меня, знаешь, большой недостаток есть. Все время на себя чужими глазами смотрю. К примеру, стою перед комиссией, басню читаю, а сама их глазами себя вижу: Господи, до чего же нескладная! Колени дрожат, руки плетьми, лицо в пятнах пунцовых, и одета не так, и стрижена не так… Откуда же легкости, или вот как Станиславский пишет, раскрепощенности появиться?.. Или, скажем, с тобой… Ты ведь как думаешь: ага, девчонка из Усть-Камчатска, всю жизнь с медведями жила, чего с ней церемониться. И сразу на «ты». А раз у тебя такой мой образ сложился, я уж и играю его. Ты мне «ты», и я тебе «ты». И не хочу, а играю. И курю вот, и верчусь перед тобой…

А ведь правда. Я смущенно закашлялся:

— Что ж, раз уж так получилось, давай закрепим. Не на «Вы» же теперь переходить.

— Да нет, у меня не получится. Это я так… В роль вошла. Вы вон какой… Взрослый.

— Ой! — обиделся я. — Скажите, пожалуйста! Сколько тебе?

— Девятнадцать.

— А мне сорок. Разница всего-то 21 год.

— Вон сколько! Пять пятилеток! Если каждую в четыре года.

— Ну, погоди. С годами эта разница начнет уменьшаться. Когда тебе будет 62, мне только 83…

Она засмеялась, протянула руку:

— Люба. В Петропавловске мы расстались по-родственному, и пути наши разошлись. Ей добираться в свой Усть-Камчатск, а нам — в глубь полуострова, в страну вулканов.

Ученые не ошиблись. Произошло извержение. Но взорвался не сам Толбачек, земная кора раздвинулась рядом с Толбачеком на совершенно ровной местности.

Мы опоздали. Погода, вертолеты… Словом, когда добрались, новый вулкан уже работал, уже был конус высотой метров триста, по склонам его текли огненные реки, каждые три-четыре секунды раздавался взрыв и десятки тонн расплавленной магмы вырывались на поверхность. Некоторые куски породы взлетают так высоко, что падают уже не на склоны конуса, а вокруг него, как раз туда, где работают вулканологи. Тогда кто-то из ребят кричит: «Бомба!» Все поднимают голову вверх.

Вот она летит прямо на тебя — тяжелый кусок раскаленной породы. Не двигайся, не беги. Подожди еще секунду. Когда станет ясно, что бомба направление не изменит, сделай шаг-два в сторону. И она падает рядом, подняв столб пепла.

Прошло лет двадцать. Однажды в мой кабинет на «Мосфильме» врывается женщина. Красавица! С крупными формами, с открытым русским лицом, с гладко убранной светло-русой прической. Легкой походкой приближается к моему столу, говоря на ходу:

— Вам провинциальные артистки не нужны?

— Нужны, — отвечаю. — Особенно с такой статью.

— Ну вот она я…

— К сожалению, снимаю фильм, где одни мужики…

— А помните, как мы с вами на Камчатку летели?

— Люба, ты?!

Мы расцеловались.

— Ну где ты, что ты?

— В столице. Правда, сибирской. Ведущая актриса, между прочим. Заслуженная… Должны народную дать.

— Садись, рассказывай… Актрисой она, конечно, стала, не могла не стать. На следующий же год поступила, причем в лучшее училище — в «Щуку». Ну, а дальше банальная история. Крутая любовь на третьем курсе, ребенок… От курса отстала, кино прошло мимо. Диплом все-таки получила, вернулась в свой Усть-Камчатск. Два года прослужила, ее отметили, пригласили в другой, более крупный театр, потом еще в один, еще крупнее… Двое детей, счастлива, муж, слава богу, не артист…