Воспоминания о Максимилиане Волошине

В заключение диспута я, обращаясь к публике, сказал:

"Прежде всего, я хочу поблагодарить И. Е. Репина, хотя теперь и заочно, так как он уже покинул аудиторию, за то, что он сделал мне честь, лично явившись на мою лекцию. К сожалению, отвечая мне, он совсем не коснулся вопросов моей лекции по существу: он не ответил ни на устанавливаемое мною различие реального и натуралистического искусства, ни на поставленный мною вопрос о роли ужасного в искусстве. В последнем же вопросе, нарочно подчеркиваю и упираю на это, заключается весь смысл моей лекции и моих нападений на картину Репина" 4.

Затем я в кратких словах отвечал Топоркову, на его критику моего деления реального и натурального, и Чулкову, на вопрос о значении кубизма, не касаясь больше ни Репина, ни его картины.

Так прошел фактически диспут "Бубнового валета".

На следующий день начинается процесс преображения действительности в хроникерских отчетах. Свидетели начинают путать, кто за кем гнался: арлекин за негром или негр за арлекином. ...>

На второй день начинается следующая стадия. Выражают свое мнение те, что на лекции не присутствовали, а прочли отчеты об ней. Действительность получает вторичное преображение:

"...Третьего дня, во вторник, в Москве произошло явление, по реальным последствиям бесконечно меньшее, чем исполосование репинской картины, но по своему внутреннему содержанию гораздо более отвратительное. ...>

То, что произошло третьего дня, было безмерно постыднее, гаже, оскорбительнее, чем неосмысленный поступок безумного Балашова". ...>

На третий день те, что не были на лекции, не читали отчетов, а читали только статьи, написанные на основании отчетов, дают уже такие свидетельские показания:

"В лапы дикарей попал белолицый человек...

Они поджаривают ему огнем пятки, гримасничают, строят страшные рожи и показывают язык.

Приблизительно подобное зрелище представлял из себя "диспут" бубновых валетов, на котором они измывались над гордостью культурной России - И. Е. Репиным". ...>

Одна из газет воспроизводит мою фотографию, вырезанную из группы, где я снят вместе с Григорием Спиридоновичем Петровым и Поликсеной Сергеевной Соловьевой, в своем обычном рабочем костюме, который ношу у себя в Крыму (где живу, между прочим, уже 20 лет): холщовой длинной блузе, подпоясанной веревкой, босиком и с ремешком на волосах, на манер, как носят сапожники. Портрет воспроизведен с таким комментарием:

"Максимилиан Волошин, громивший Репина на диспуте. На фотографии он изображен в "костюме богов". В таком виде он гулял в течение прошлого лета в Крыму, где этот снимок и сделан (Ран[нее] утро)". ...>

Дальше, на четвертый, на пятый день, свидетельские показания прекращаются совсем, и слышны только истерические выкрики, негодующий вой и свист толпы. Газеты пестрят заглавиями: "Комары искусства", "Гнев божий", "Полнейшее презрение", "Бездарные дни", "Репин виноват".

Слышны голоса из публики: "Старого Репина, нашу гордость, обидели, и за него надо отмстить!", "Присоединяю и мой голос, голос оскорбленной в лучших чувствах своих русской женщины, к протесту против неслыханного издевательства нашей молодежи над красою и гордостью нашей, Ильей Ефимовичем Репиным!", "Присоединяюсь к протесту. Слава Илье Репину!", "Как больно, как стыдно, как страшно в эти бездарные дни!", "Полнейшее презрение! Бойкот выставок! А нашему гениальному Репину слава, слава и слава на многие годы!", "Присоединяем наши голоса к прекрасному крику негодования против неслыханной выходки наших мазилок!", "...нам, допускающим озлобленных геростратов совершать их грязную вакханалию, должно быть стыдно!". ...>

Наконец все сливается в десятках и сотнях подписей известных, неизвестных лиц, присоединяющихся к протесту и подписывающихся под сочувственными адресами оскорбленному Репину.

Попробуйте теперь установить, что делали негр и арлекин, кто за кем гнался, в каких костюмах оба они были одеты, был ли произведен выстрел и кто на кого покушался.

Юлия Оболенская

ИЗ ДНЕВНИКА 1913 ГОДА

В мае 1913 г. я с моими близкими ...>, как обычно, поехала в Крым. Нам хотелось попробовать новые места, но в Коктебель мы не собирались. Нас загнал туда проливной дождь и невообразимо глупые заметки местных газеток о коктебельских обычаях, вызывавшие в читателе впечатление, совершенно обратное намерению их авторов.

Нас встретила Елена Оттобальдовна Волошина, в сафьяновых сапогах, в шароварах, с серой гривой, орлиным профилем и пронзительным взглядом. "Комнаты плохие, - отрывисто заявила она, - удобств никаких. Кровати никуда не годятся. Ничего хорошего. А впрочем, сами смотрите. Хотите оставайтесь, хотите - нет". Мы остались.

Тогда по лестнице быстро затопали, и сбежал вниз М. А. *, издали спрашивая тонким голосом, по-детски: "Мама, мама, можно мне яйцо?" Яйцо это он держал в руке. На нем был коричневый шушун, волосы перевязаны шнурочком.

Мы познакомились в первые же дни. Началось с того, что, найдя на балконе моего Claudel'я **, он с негодованием унес его к себе, привыкнув, что бесцеремонные "обормоты" постоянно растаскивали его ценную библиотеку. Когда я пришла выручать пропавшую книгу, он был очень смущен: он считал, что в России Claudel есть только у него.

* М. А. Волошин.

** Клодель (франц.)

Начало было неплохое, но большого сближения не произошло.

В это время съезжались старые друзья-"обормоты": Эфроны, Фельдштейны *, Цветаевы, Майя Кювилье ** Они приняли нас холодно. Сблизил нас Константин Васильевич Кандауров ***, приехавший в Коктебель 6 июня. О нем заранее известил нас М. А. со свойственной ему пышностью: "Приехал Кандауров московский Дягилев!" Мы с приехавшей ко мне подругой Магдой Нахман **** сидели на балконе, когда этот "второй Дягилев" проходил мимо нас с Богаевским в мастерскую М. А., остановился, засмеялся и познакомился сам. Мы стали друзьями в тот же день, и он быстро выпытал у меня все мои стихотворные опыты и пасквили на коктебельские темы и так же быстро сообщил о них М. А., привлек его ко мне и, к моему ужасу, заставил меня все это читать ему. Потом устроила мне экзамен Елена Оттобальдовна. Потом вся молодежь. И в результате я оказалась зачисленной в почетный "Орден обормотов".

* Художница Ева Адольфовна Фельдштейн и Михаил Соломонович Фельдштейн юрист, сын писательницы Р. М. Хин (Гольдовской)

** Кювилье Мария Павловна (1895-1985, в 1-м браке - Кудашева, затем жена Ромена Роллана) - поэтесса, переводчица.

*** К. В. Кандауров (1865-1930) - художник.

**** Нахман Магда Максимилиановна - художница.

Теперь мы допускались на все чтения стихов на капитанском мостике и в мастерской, ходили вместе на этюды и прочее. Но народу было так много, что особенно длительных бесед не было. К тому же Елена Оттобальдовна ревниво следила, чтобы М. А. не отвлекали в часы работы.

Связные записи мои о М. А. начинаются со 2 сентября, с отъезда последних обормотов. До этого они отрывочны и переплетаются с записями о других встречах.

...> В дневнике есть упоминание о М. А. 10 июня, когда мы всей компанией ходили впервые на Карадаг. Оно незначительно. Более интересная запись есть через несколько дней: "Вчера ходили вечером рисовать с Богаевским, Волошиным и Константином Васильевичем на Сюрю-Кая. По дороге М. А. утверждал, что музеи не нужны и картины должны умирать 1. Что они у нас не украшают комнату, как у японцев. На него напали, и он сбился с позиции. Майя держалась за его руку. Константин Васильевич ее поддразнивал, она сердилась и становилась похожей на осу. После работы все ждали М. А., но они с Майей вновь отстали, и мы вернулись втроем".

Запись от 22 июня. ...> По дороге М. А. сказал: "Юлия Леонидовна, мне Константин Васильевич говорил, что Вы интересуетесь моими ненапечатанными стихами, - я Вам прочту, если хотите".

У него забавная теория, что система в работе необходима лентяям, и необходимо, чтобы им мешали. Я предложила, что в таком случае, когда уедут обормоты, мешать для его пользы буду я. Он ответил, что тогда-то и можно будет поговорить: теперь суета и масса народу.