Повести моей жизни. Том 2

— Расскажите нам ваши впечатления, — обратилась к ним Вера. — Находите ли вы, что положение скупщиков и мелких торговцев удобно для пропаганды в народе? 

— Очень удобно! — ответил Харизоменов. — Узнаёшь массу народа. Видишь все взаимные отношения крестьян. 

— А пригодных людей много нашлось? 

— Да! — ответил он. — Порядочно и таких! 

— О чем вы говорите с ними? 

— Главным образом — что у них мало земель, а рядом у помещиков много. Тоже и начальство обличаем-с, — прибавил он, подражая говору местных торговцев. 

— Какое начальство? — спросила Вера. 

— Конечно, местное. Петербургским начальством крестьяне мало интересуются. 

— Но ведь крестьяне и без того не любят местное начальство, — заметила ему Вера. — Они знают и сами, что у помещиков много земли. 

— А более широких идеалов вам не приходилось им указывать: вроде, например, иностранных республик, как делал я, когда ходил в народ? — добавил я. 

— Мы вообще, — ответил за него Попов, — больше занимаемся не разговорами о политике, а наблюдениями, чтобы намечать там более недовольных и обратиться к ним за поддержкой, когда наступит время. Мы завязали очень много интересных знакомств. 

Разговор на минуту оборвался. 

— Ну а как ваши молитвы? — обратилась вдруг Вера, улыбаясь, к молодому белокурому довольно полному человеку с красивыми голубыми глазами и чрезвычайно милой, дружелюбной улыбкой, почти не сходившей с его лица. Это был Александр Михайлов, которому суждено было в недалеком будущем сделаться одним из замечательнейших организаторов «Народной воли». 

— Молюсь неустанно, денно и нощно, за всех вас, братии мои и сестры! — ласково улыбаясь, ответил он певучим голосом, подражая говору староверов и слегка заикаясь, но так, что его заиканье не только не делало его речи тяжелой, а, напротив, придавало ей особую выразительность частым разделением слов на отдельные слоги. — Молюсь за всех вас господу богу, отцу, и сыну, и святому духу, и пресвятой пречистой их матери богородице-деве, и всем святым угодникам, Василию Великому, Николаю Чудотворцу. 

— А как же вы им молитесь? — смеясь, спросила его Вера. 

— А знамением двуперстным, как отцы наши, не щепотью антихристовой, поганой никонианской! 

— Покажите нам! — юмористически упрашивала его Вера. 

Александр Михайлов, студент-медик Киевского университета, ушел полгода тому назад в среду староверов Саратовской губернии. Думая найти в них революционные элементы, он хотел использовать их для дела. 

Он охотно исполнил ее просьбу, встал лицом к одному из углов комнаты и вынул из кармана длинные четки. Затем он вытащил из-за пазухи маленький расшитый коврик величиной в носовой платок, положил его на пол перед собой и вдруг сразу, упавши на него обоими коленями, с полного размаху стукнул лбом о пол и возопил фистулой: 

— Пресвятая богородица-троеручица, пятница непорочная, благоутробная, помилуй нас грешных! Пресвятая богородица-троеручица, пятница непорочная, благоутробная, помилуй нас грешных! 

После этих двух возгласов он встал с колен и показал нам, что в его руке отделены две бусины от четок. 

— Так, — сказал он, — надо говорить, пока не переберу всех зерен, а их здесь сто двадцать штук! 

— Но ведь от такой пропаганды, — сказала Вера, — можно умереть с тоски! 

— Да, я уже и умер от нее наполовину, — ответил он, совсем просто и серьезно. — Начитавшись журнальных статей, романов и разных наших книг о староверах, я и в самом деле думал, что под внешней приверженностью к старым религиозным формам скрывается у них идея протеста против бюрократической государственности. Но чем далее я живу среди здешних староверов, тем более убеждаюсь, что ничего у них нет, кроме всеобщего перепуга перед воображаемым ими скорым страшным судом. Грамотные у них постоянно читают, а безграмотные слушают чтение евангелий и Апокалипсиса и верят каждому слову о том, что Христос где-то идет, как тать в нощи, и, может быть, в эту самую минуту уже показался за деревней на облаках со всеми святыми вокруг себя и всякими зверями сзади. Духа протеста против современных общественных и государственных форм у них не больше, чем и у равнодушных к религии православных. Да и зачем борьба за земное счастье для искренно верящих в то, что завтра уже не будет окружающего мира, а сотворится все новое? 

— Но почему же вы в таком случае продолжаете жить среди них? 

— Только чтоб закончить свои наблюдения. Потом уйду. Меня как грамотного они очень ценят, хотя их начетчики и не считают меня готовым для звания попа. По-ихнему, мне нужно еще вызубрить наизусть всю Библию и приучиться пересыпать, как они, страшными текстами каждую свою фразу. 

— Да, трудновато! — заметил Иванчин-Писарев. 

— Конечно! Но я все это сделал бы, если б видел в них действительный материал для организации, а раз этого нет, я не буду тратить даром время. 

Он замолк. Опять пролетело несколько секунд всеобщего молчания. 

Михайлов мне чрезвычайно понравился своей искренностью. 

Мы инстинктивно угадывали, что он лучше, чем кто-либо другой, сумеет удержать тайну, открытие которой может повредить хорошему делу, но играть в пустое секретничанье никогда не будет. Я сразу почувствовал себя с ним легко, и язык мой развязался. 

— Значит, вы думаете, что староверие есть результат особенно большой христианской религиозности в среде простого народа? — спросил я, подвинувшись к нему в уголок, когда остальные начали общий разговор. 

— Да, это верно. Они глубоко верят в Библию и Евангелие. 

— А мне казалось, что староверие — это не религиозность, а простой результат узости ума у патриарха Никона. 

— Не понимаю, что вы хотите сказать. 

— Хочу сказать, что наше духовенство совсем несправедливо смеется над тем, что вместо существенных идейных причин своего «отпадения» от православной церкви староверы выставляют чисто формальные, т. е. свое желание креститься двуперстным знамением и называть Иисуса Исусом. 

— Но это же действительно нелепая причина. 

— Нет! Не нелепая! При разном произношении имени существенная разница и в его предмете для всякого безграмотного. Если б Никон, вместо переделывания старого двуперстного знамения в «щепоть», как говорят староверы, и переименования Исуса в Иисуса, исправил заново всю Библию и все евангелия, не оставив в них ни одного места цельного, то и тогда наш народ не шевельнул бы ни одним пальцем, так как и по старым, и по новым книгам ни один крестьянин все равно не умел тогда читать. Совсем другое дело была переделка общеизвестного тогда Исуса в Иисуса. Представьте, что современный правительствующий синод нашел бы, что бог первоначально назывался ибогом, — ведь и тут была бы только прибавка одного и, не изменяющая смысла слова, — и велел бы по всем церквам возглашать: господи боже, помилуй нас! 

— Все мои староверы посошли бы с ума от одного такого восклицания! — сказал он, смеясь. 

— Да многие и из вполне грамотных православных, пожалуй, сказали бы, как староверы при переделке Исуса в Иисуса: «Отцы и деды наши молились богу, не хотим вашего ибога!»

Громкий спор среди остальных привлек наше внимание. 

— Я точно так же утверждаю, что в местах, где устанавливаются центры пропаганды в народе, — доказывал Иванчин-Писарев, — должно быть тщательно устранено всякое революционное выступление, способное обратить внимание правительства на данную область. 

— Но если в ней появится шпион, который успел кое-что высмотреть? — спросил многозначительно один молодой человек в пенсне, оказавшийся потом Квятковским, будущий деятель «Народной воли». 

— Прежде всего надо вести дело так осторожно, чтоб никакой шпион ничего не мог рассмотреть, — отвечал Попов. — Без употребления книжек это вполне возможно. Вот мы с Харизоменовым сколько времени ездим по деревням, и никому даже в голову не приходит, что мы не скупщики яиц и продавцы мелкого товара. 

— В таком случае какая же польза для революции от подобной деятельности? — заметил Александр Михайлов.