Суворов

Необходимо, впрочем, отметить, что эта черта Суворова, подобно многим другим, не вызывала в его современниках такого удивления, какое она может вызвать в наши дни. Отрывистый, беспорядочный стиль был свойствен тогда многим. Петр I тоже писал в трех строках сразу о трех предметах. Канцлер Безбородко, один из лучших стилистов своего времени, писал об одном современнике так: «Он, не потерял времени, учившися читать книги, писать по-русски, и видев Двор и город, а от сего в его обхождении великая видна перемена» и т. д.

Более специфической следует признать другую особенность писем Суворова: склонность к иносказательному выражению своей мысли. В 1792 году Безбородко, в связи с предполагавшимся назначением полководца на турецкую границу, высказывал опасение, что он будет вместо точного изложения писать загадками. Когда в апреле 1795 года Пруссия заключила перемирие с Францией, что должно было отразиться на судьбе Польши, Суворов, проживавший тогда в Варшаве, высказал свое отношение к этому факту в следующих иносказательных выражениях: «Так как крысы, мыши, кошки находятся безпре– станно в движении в сем доме, и ни на минуту не дают мне покою, посему я намереваюсь как, наискорее, переменить квар. тиру».

Или вот еще пример: известная фраза Суворова: «Кесарь, Аннибал, Бонапарт, домашний лечебник, пригожая повариха», сказанная им в ответ на вопрос графа Растопчина, желавшего знать мнение Суворова о лучших военных сочинениях и наиболее выдающихся полководцах, – толкуется комментаторами следующим образом: надо изучать подлинно великих полководцев; как лечебник бесполезен, если не угадаешь болезнь, так и теоретические трактаты не принесут пользы; модный роман («Пригожая повариха» – название модного в то время романа М. Д. Чулкова. – К. О.) одинаково полезен с чтением современных мудрствований о военном искусстве.

Была, впрочем, веская причина, по которой его письма оказывались не всегда доступны пониманию, – опасение перлюстрации. Суворов почти всегда отправлял письма через курьеров и приказывал вручать их лично, но все эти предосторожности не давали гарантии. В царствование Екатерины перлюстрация достигла колоссальных размеров: правительство рассматривало ее как надежнейший источник информации. О взятии Хотина императрица узнала из частного письма 28 сентября 1788 года, а официальное донесение Румянцева пришло только 7 октября. Именно из опасений перлюстрации письма Суворова сплошь и рядом зашифрованы, полны намеков и условных обозначений. Сама Екатерина в переписке с Гриммом прибегала к тому же приему.

Язык суворовских писем – своеобразный и чеканный – дышит свежестью образов, слов и оборотов. Предельно динамичный, сжатый до лаконичности, расцвеченный иносказательными намеками, острыми афоризмами и яркими метафорами, он был не только очень своеобразен, но и крайне выразителен, ь нем отражалась живая мысль Суворова, его неуемная энергия, его стремительность и «быстроправие». Даже официальные донесения писаны ярким, образным слогом. Вот, например, отрывок из реляции Потемкину о штурме Измаила: «Небо облечено было облаками, и расстланный туман скрывал от неприятеля начальное наше движение». Или вот рапорт Румянцеву о штурме Праги: «От свиста ядр, от треска бомб стон и вопль раздался по всем местам в пространстве города. Ударили в набат повсеместно. Унылый звук сей, сливаясь с плачевным рыданием, наполнял воздух томным стоном». Как правило, однако, донесения Суворова были очень лаконичны. В 1794 году президент Военной Коллегии Н. Салтыков писал о действиях Суворова в Польше: «Весьма гремит оный, но его донесения, по его обыкновению, весьма коротки, и больше знаем по словам Горчакова, в чем та победа состоит».

С каждым корреспондентом он умел поддерживать переписку в том стиле, какой был тому свойствен. Небезынтересно привести, например, обмен посланиями между ним и принцем де Линем, последовавший после рымникского сражения.

Де Линь прислал ему письмо, начинавшееся следующим образом: «Любезный брат Александр Филиппович, зять Карла XII, племянник Баярда, потомок де Блуаза и Монлюка». [154]

Суворов ответил: «Дядюшка потомок Юлия Цезаря, внук Александра Македонского, правнук Иисуса Навина!» и т. д.

Суворов писал четкими, тонкими, очень мелкими буквами, «Он писал мелко, но дела его были крупные», выразился однажды Растопчин. Это был энергичный почерк, обнаруживающий волевые качества автора. В письмах и бумагах его никогда не было помарок и поправок; так писал он свои приказы. Если он бывал доволен адресатом, то часто заканчивал письмо словами: «Хорошо и здравствуй».

Как и Петр I, Суворов страстно боролся с процветавшим в среде господствующих классов крепостной России «леноумием».

«Предположенное не окончить – божий гнев!» писал он.

Начальник суворовского штаба Ивашев констатирует: «Суворов был пылкого и нетерпеливого характера и требовал мгновенного исполнения приказаний». Впрочем, когда обстоятельства того требовали, Суворов, превозмогая свой характер, умел ждать. «Чтобы достичь, нужно быть терпеливым, как рогоносец», сказал он однажды с горечью.

Ум Суворова не знал отдыха. Страстная любознательность сочеталась в нем с огромной жаждой деятельности. Военное дарование – только одна сторона его облика, в которой наиболее ярко отразилась его интеллектуальная и волевая мощь. Нет сомнения, что он отличился бы и на другом общественном поприще. Энгельгардт, например, называл его «тонким политиком» и, конечно, не ошибался в этом.

– Истинно не могу утолить пожара в душе моей! – воскликнул однажды Суворов, и эти замечательные слова достойны стать лучшей ему эпитафией.

Облик Суворова останется недорисованным, если еще раз не отметить его поразительной храбрости. Десятки раз он находился в смертельной опасности. Со своей тонкой шпагой он не мог оказать серьезного сопротивления неприятельским солдатам, но робость была неведома ему. Он бросался, вдохновляя бойцов, в самые опасные места, где почти невозможно было уцелеть, проявляя какую-то безрассудную смелость. Известен рассказ о маршале Тюренне, которого охватывала нервная дрожь при свисте пуль и который однажды с презрением обратился к самому себе:

– Ты дрожишь, скелет? Ты дрожал бы еще гораздо больше, если бы знал, куда я тебя поведу.

Суворов очень высоко ставил Тюренна. Но, в противоположность французскому маршалу, русский полководец был мужествен и духом и телом. Ни разу его не видели в бою растерявшимся, побледневшим или задрожавшим.

Бесконечные выходки и эксцентричность Суворова, особенно усилившиеся к концу его жизни, казалось бы, не соответствовали представлению о нем как о замечательной личности.

Однажды, когда полководец особенно много «чудил», соблюдая при этом величайшую серьезность, Фукс набрался смелости и прямо спросил о причине такого поведения.

– Это моя манера, – ответил Суворов. – Слыхал ли ты о славном комике Карлене? Он и на парижском театре играл арлекина, как будто рожден арлекином, а в частной жизни был пресериозный и строгих правил человек: ну, словом, Катон.

Этот иносказательный ответ ценен прежде всего тем, что в нем признается нарочитость причуд («манера»).

Наиболее проницательные из современников скоро поняли это. Ивашев пишет: «Все странности его были придуманные, с различными расчетами, может быть, собственно для него полезными, но ни для кого не вредными».

Ивашеву вторил К. Бестужев-Рюмин: «Русский чудо-богатырь Суворов юродствовал, чтобы иметь более независимости», В книге Роберта Вильсона, английского агента при русской армии в 1812 году, говорится: «Даже эксцентрические манеры Суворова свидетельствовали о превосходстве его ума. Они вредили ему в глазах поверхностных наблюдателей, но он презрительно „Игнорировал усмешки людей, менее просвещенных, и упорно шел по той дороге, которую мудрость предначертала ему для достижения высокой патриотической цели“.