Цезарь

Вот этого-то — то есть обилия божественных почестей, воздаваемых восточным миром, — традиционалисты тоже испугались. Италию могла захлестнуть эта новая религиозная волна, тем более что Цезаря навязчиво преследовал образ Александра и он также хотел навеки затмить славу завоевателя Востока Помпея. Разве не вел он в 46 году свой триумф на колеснице, запряженной белыми конями, как это было принято в церемониале персидских царей? Возможно, он собирался носить в Парфии царскую диадему, чтобы отстоять свое право на политическое господство и обеспечить римское завоевание. Не ошиблись ли люди в отношении его намерений, распространяя слухи, что он потребует диадему перед отъездом на парфянский фронт? Не пал ли он жертвой ловко подстроенного недоразумения? Может быть, он довольствовался бы тем, что стал бы вести себя как персидский царь у парфян, подобно тому как Августу впоследствии удалось сохранить за собой царскую власть фараонов в Египте, куда не было доступа сенаторам, проявляя при этом в Риме полное уважение к традиционной религии?

В любом случае революционный характер замыслов Цезаря сомнению не подлежит. Если он и отказался от царского титула, то все же сосредоточил в своих руках всю полноту царской власти; и если он сохранил за Юпитером небесное царствование, то дал понять, поднимаясь все выше по пути божественности, что достаточно приблизился к Юпитеру, чтобы рассчитывать на власть над землей и умами людей. В зависимости от места действия он принимал славословия в адрес своего гения, или даймона, или, в Персии, своего «фраваши»: наложением и отождествлением этих понятий он обеспечивал посредством своей монархии единство римского мира. Но может ли монарх быть одиноким человеком? Отрезанный от своих прежних соратников, не в ладах с взбудораженным и беспокойным общественным мнением, которое было встревожено из-за того, что он на три года исчезнет в пустынях Востока; слишком уверенный в себе и своих богах, которые не могут его покинуть, — «он пал жертвой этого одиночества, которое, похоже, заставило пасть духом и его самого» (А. Пиганьоль).

Итак, решением Цезарева сына и наследника Августа 15 марта 44 года 644 было объявлено «Днем отцеубийства», а курия Помпея, место преступления, была навсегда зажата позорными стенами отхожего места (forica). [179] Следовало навеки вытравить из памяти это гнусное деяние, но при этом извлечь из гибели Цезаря политические уроки.

Объяснение этой гибели стоит искать скорее в нем самом, нежели в его противниках, скорее в страхе перед этой исключительной судьбой, нежели в решительности кровожадных заговорщиков. Страх этот, который когда-то увлек нерешительный сенат на путь имперских амбиций, теперь снова терзал нутро республиканцев, притупляя всякое чувство преданности, всякое уважение к законам божеским и человеческим.

Это был случайный заговор, неожиданное осложнение, потому что речь не шла ни о возврате к республике морализаторов и доктринеров, ни о возврате к идеалам первого Брута, ни даже об обращении к идеалам Цицерона. Просто доблесть сама по себе не способна взять власть.

Это была отчаянная защитная реакция небольшой группы людей, которая сумела тогой общественного блага прикрыть отсутствие программы действий. Они желали предъявить самим себе доказательства своего достоинства, стараясь добиться благосклонности (captatio benevolentiae) как людей, так и богов. Им казалось невыносимым, что всё, включая их благополучие и счастье, должно зависеть от Цезаря. Более того, они понимали, что в любом случае оказались включены в систему, в рамках которой Цезарю искусно удалось остановить историю, сделать ее неподвижной. Он назначил консулов и преторов на много лет вперед, избавив всех от неопределенности и необходимости борьбы. Сенаторов охватила депрессия: во что же теперь играть, если не в заговор? Но помимо этой мелкой и жестокой игры их постоянно одолевал безотчетный страх. Цезарь мечтал править без сенаторов, без традиций. Внешне опираясь на одну единственную партию, он на деле правил с помощью своих людей, рабов и вольноотпущенников. Так что под угрозой оказалась не столько приверженность сенаторов к служению государству, каковая сочеталась у них с экономическими интересами либо со стремлением к славе и власти, сколько само место, занимаемое ими в обществе. Все могло рухнуть полностью, и последствия могли оказаться куда более серьезными, чем от появления огромного разношерстного совета, состоявшего из 900 сенаторов.

Кому и чему оказалось на пользу это убийство? Разумеется, оно не послужило делу восстановления республики, за неимением республиканцев. Уже 16 марта убийцы Цезаря были вынуждены защищаться и радовались уже тому, что не были растерзаны чернью, которая 20 марта соорудила из сенаторских скамей погребальный костер для своего кумира! Сами боги отвернулись от столь ужасного поступка и, похоже, вскоре вновь стали оказывать покровительство представителям закона и порядка. Конечно, Цезарь умер, но при этом он стал еще более велик, чем при жизни. Антоний, Лeпид и Октавиан наперебой старались использовать эту смерть к своей выгоде и приписать Цезарю, к примеру, целую политику предоставления прав римского гражданства.

Вместе с Цезарем умерла также и диктатура как конституционный способ правления, хотя бы даже и в сочетании с консулатом. Под рукоплескания сенаторов Антоний упразднил ее, 645 а вместе с ней надолго исчезли и определенный тип поведения, и определенная ментальность. Ни разу не принял диктатуры Октавиан Август 646, как и ни один император после него. Сам Август постарался заставить всех забыть, что он был начальником конницы у Цезаря ввиду кампании против парфян. Он стер из памяти это ужасное прошлое, этот «День отцеубийства», потому что ему удалось при основании принципата дополнить предоставление проконсульского империя постоянным возобновлением трибунских полномочий, прибрав таким образом к рукам все слишком вопиющие атрибуты власти, которые наперебой возлагали на плечи диктатора сенаторы. Но именно благодаря этому Октавиан Август и сумел соединить свободу с режимом своей личной власти и гениальным образом создал режим, в котором соседствовали подобные несовместимые вещи.

Бесполезное преступление? «Да», если сопоставить надежды заговорщиков на восстановление нормального функционирования республиканских учреждений и реальность второго триумвирата, заключенного в 43 году в Болонье тремя военачальниками: Октавианом, Антонием и Лепидом, которые приговорили к смерти Цицерона. «Да» — для Брута и Кассия, которым удалось всего лишь воссоздать помпеянскую партию и положить начало новому периоду гражданских войн и проскрипций, которым было суждено еще более обескровить олигархические кланы. В 42 году при Филиппах «освободители» и вожди Мартовских ид избежали поражения, сведя счеты с жизнью. В конце концов в 31 году в битве при Акции один вождь (dux), один военачальник — Октавиан, положив конец восточным грезам Антония и Клеопатры, остался единственным главным действующим лицом на политической сцене, и его победа как раз и знаменовала поражение цицероновского идеала принцепса. Кто посмел бы отныне противостоять пожизненной власти одного человека, в чем Цицерон усматривал основную черту тирании Цезаря?