Маленькая девочка из «Метрополя»

Итак, как говорилось в титрах одного фильма, я была вооружена и очень опасна.

Наш народ волок из магазина в микроавтобус ящики с вином. Я тоже зашла в супермаркет и купила бутылку постного масла и два литра воды. Ехали весело, я по одной причине, они по другой.

Затем надо было получить студию. Я уже провела разведку в том здании, где работали художники, и выяснила, что два помещения пустуют.

Но я была не в силах пробить стену. Руководители дома творчества не собирались меня трактовать как художника. Им, возможно, в этом мерещился захват дополнительной жилплощади, мало ли… Замдиректора неприветливо мне сообщила, что она сожалеет, но повторяет, что это все занято. Она была похожа на Гретхен, но уже побывавшую в КПЗ. Хмурая, резкая, белокурая.

Что было делать? Очень хотелось рисовать, делать монотипии.

Тогда я предложила Гретхен сделать ее портрет.

Неожиданно она повела бровью и согласилась.

Это было, как бы сказать аккуратней, испытание. Как в старину испытывали ведьм: утонет, значит, не ведьма.

Через день я уже сидела в холле со своим альбомом, ластиком и карандашом. Гретхен воцарилась передо мной в три четверти. Я попросила смотреть ее вон в тот «пойнт», в определенную точку.

Профессиональные художники очень кропотливо относятся к портретам: иногда требуют по десять сеансов.

Уличные мазилы делают такие портреты по заведенному канону: кружок для лица, носик, глазки. Размер всегда одинаковый. Прическу пошикарнее. Глазки побольше, носик покороче. Клиент это уважает. (Рецепт Ильи Глазунова, у которого глаза на портретах фирменные, почти как в яичнице-глазунье: в пол сковороды.)

Уличные рисуют долго, где-то минут двадцать. Если к ним нет очереди, увлекаются и могут растянуть удовольствие на полчаса.

Мне надо обычно минут пять-десять.

Получилось довольно похоже. Единственно что — я улыбалась ей, и она вдруг начала тоже улыбаться.

Возможно, что люди несут нам навстречу как бы отражение нашего лица. Мы приветливы — и к нам приветливы, и наоборот.

Я увидела, что она еще молода, но затуркана, озабочена. Что у нее синие глаза, маленький нос и хорошая улыбка. Что она до мельчайшей мелочи честна, ответственна и работяща.

Когда я потом попала в реанимацию, она каждый день навещала меня.

Портрет, как ни странно, оказал свое действие — я получила студию, ура! Как раз студию Нины. Гретхен мне поверила.

Как же я была счастлива! Я пропадала там все вечера до ночи. Я чуть не плакала. Восторг меня охватывал, когда я входила в этот прохладный зал.

Я принесла туда все, что нашла в лесах — красивые камни, в том числе увесистый кремневый булыжничек, из которого неандерталец уже успел выточить треугольный наконечник стрелы (там была острая выемка со сколами вокруг). А также я украсила мастерскую осколками старых цветных тарелок, старыми, очень смешными гэдээровскими флакончиками явно сороковых годов, из-под одеколона и из-под лекарств, и огромными, скрученными, сухими сосновыми ветками.

У меня был с собой диктофон с кассетой «Танго Оскара Строка». Я все время слушала эти старые танго.

Как-то все срифмовалось. Я стала пытаться делать монотипии с танцующими парами.

Монотипии у меня не получались. Я никак не могла сделать краску с постным маслом. Отпечатки были нерезкие, вообще ничего не выходило.

При этом монотипии надо делать или на кафеле, или на стекле. У меня был кусок пластика, на котором я обычно писала акварели, но он быстро испортился из-за постного масла, закорявел.

Попутно я навестила следующего художника, Роберто или Мигеле, кубинца. Это был бритый налысо до блеска, высокий сорокалетний мулат, довольно неприветливый.

Однако он показал мне свои работы охотно, как каждый творец.

Он прославился в Германии тем, что, вывезя с родины огромное количество металлических тюбиков из-под зубной пасты, он сделал из них железный занавес! Как делают занавесы из деревянных бус. А другие тюбики он приспособил как безголовые человеческие фигурки, к которым из обрезков еще одних тюбиков были приставлены большие пенисы. Безголовые куколки с пенисами стояли в деревянных рамках.

На Кубе полагается в месяц два тюбика зубной пасты на человека (не знаю, играет ли роль количество зубов у человека и дают ли пасту старикам и младенцам, как у нас давали на них талоны на водку).

Использовав пасту, каждый имеет право сдать тюбик и получить за него деньги (или он обязан сдать тюбик, и тогда получит следующий? Всяко может быть). Но как Мигелю (Хуану) удалось вывезти за рубеж такое количество металла?

За подобные занавесы и изображения, я думаю, в нашей стране бы в прежнее время по голове бы не погладили — сочтя это намеком с неконтролируемым подтекстом.

Здесь мне учиться было нечему.

И огромное полотно с автором и его женой (я его описала в начале, ссора художника с женой художника) мне очень живо напомнило картины советского живописца Гелия Коржева, который делал на гигантском холсте крупно, допустим, слепого ветерана-аккордеониста (иностранного) с мордой метр на метр! Просто фильм ужасов. Но идеологически это было выдержано, нищий зарубежный ветеран! Все потерявший, не нужный своей родной стране! Жуть просто. Коржев был секретарем Союза художников.

После этого последовала серия визитов совершенно бесполезных. Женщина Ханна демонстрировала сеть из пластиковых черных трубочек, наполненных горячей водой. Сетка была 3 метра на 3 метра, она свисала со стены, при ней работал компрессор, гоняющий горячую воду чух-чух-чух. Это символизировало, как сказала Ханна, теплоту человеческих отношений.

То есть теперь я, разумеется, отлынивала с еще большей силой, как каждый бы отлынивал от тяжелой работы, имея под боком развлечение. Тем более что у меня была студия! Какое счастье, рисовать на просторе.

Следующим номером моей исследовательской программы была фотограф Рамона, рыженькая тихая девушка. Она как раз умела говорить по-французски и многое мне объяснила насчет своих произведений. В мастерской у нее висела огромная длинная фотография (3 м) гэдээровского стола для заседаний с неравномерно отодвинутыми стульями. Как бы заседающие резко ушли. Покинутый стол «Тайной вечери» по-социалистически. Дешевая канцелярская мебель, обклеенная пластиком под дерево. Сиденья дерматиновые. У нас такие диковинки в ходу в любом ЖЭКе, а там такое уже раритет. Рамона собирает эту мебель по помойкам как коллекционер и выставляет ее не хуже чем наш Илья Кабаков выставляет советские коммуналки.

Была еще одна девушка, весьма уважаемая среди художников — поскольку она являлась еще и куратором и от нее многое зависело — девушка Карина, и она собрала хорошую коллекцию засушенных насекомых. Это, кстати, было нетрудно. Они по ночам летели на свет в туалеты при студиях (в постоянно открытые фрамуги) и утром уже бывали готовы, разложены по полу в сухом состоянии до прихода уборщиц. Кроме того, у Карины, как у белки, оказалось запасено много семян одуванчика и разных других сухих зерен, веток и т. д. В распоряжении Карины имелся такой стенд с ячейками. В каждую ячейку она выкладывала экземпляры своей коллекции. В будущем все это должно было быть накрыто рисовой бумагой и подсвечено.

Сквозь бумагу тени реальных природных структур светились бы очень живо и красиво. Но смотреть это можно только один раз, как читать некоторые дюдики. А я уже видела подобное дело в Париже (см. выше). Второй раз уже душа скучает, увы.

Далее я познакомилась с девушкой Гайде. Она год назад построила у себя в Лейпциге из реек и толстой бумаги коня 3 м высотой и 3 м длиной. Он был разборный. Гайде его привезла в Петербург и собрала в квартире знакомых. Он стоял хвостом в коридор, целиком не умещаясь. Люди терпели его месяц, ходили спать пригнувшись. Потом Гайде поселила его еще у одних питерских приятелей. И всюду снимала видео о жизни людей с этим троянским конем. После чего конь поехал по железной дороге стоять в Иркутск, а оттуда на поезде прямиком в Монголию. Там, в далекой степи, его собрали и так и оставили стоять.