Фатьянов

— Ну-ка ты, иди, проспись, а потом придешь лечиться.

— Да я тебя сейчас пришибу, штафирка! — Сжал кулаки Фатьянов, и на лбу его выступил холодный пот.

Галина Николаевна увела Алексея Ивановича домой.

А дома случился сердечный приступ.

После этого случая Алексей Иванович стал беречься. Что-то внутри понуждало его жить в непривычном щадящем режиме. Он больше бывал на воздухе, больше отдыхал, словно пытаясь нащупать берега иной жизни — жизни взрослого мужчины.

Болезнь, казалось, оставила его, и они с Галиной Николаевной поехали в Ковров, чтобы десятого октября поздравить с днем рождения Сергея Никитина. В Коврове жила мама Сергея, и часто семейные праздники отмечались у нее. Там все любили Фатьянова: мама, тетка, дядя Коля Герасимов — все называли его Лешенькой и прекрасно к нему относились.

Он сидел тихий, смиренный, внимательный ко всем, он для каждого находил ласковое словцо. Там, за столом, среди здравиц и праздничных пожеланий, он сказал невпопад и вдруг:

— Я умру сразу, в одночасье, где-нибудь под забором. И меня похороните рядом с Есениным.

Смертельно обиженный ребенок, решил умереть назло жестоким и умным взрослым. Он не хотел взрослеть. И ему было не дано свыше.

Эти слова отчего-то всех близких встревожили, но никого уже не удивили.

Как росинки на ягодах крыжовника, сверкнули на глазах поэта последние слезы.

Таким было это прощание с его земным раем — отчей Владимирщиной.

— Галя, ему нужен повышенный уход… — Нелепо посоветовал кто-то Галине Николаевне.

4. Уход

Алексей Иванович любил поездки на речных трамвайчиках.

Пристань была рядом с Киевским вокзалом, буквально в нескольких метрах от дома на Бородинской. Он с детьми катался на трамвайчиках по Москва-реке. И один, бывало, садился на палубную скамью, сидел, смотрел на воду и ехал до Парка культуры. В Парке культуры на то время открылся павильон чешского пива. Обыкновенно он доезжал до парка, заходил в павильон, выпивал кружку пива и возвращался домой…

Близился день рождения Галины Николаевны.

Загодя, за полмесяца, она с домработницей готовились к приему гостей. Алексей Иванович пошел прогуляться. Как всегда, он доехал на трамвайчике до павильона, а на обратном пути внезапно почувствовал себя плохо. На палубе он потерял сознание, очнулся на последней станции оттого, что его приводят в чувство, трясут. Встал и едва добрел до дома.

Он вошел бледный, растерянный.

— Алеша, что с тобой? — Испуганно спросила Галина Николаевна.

Он еще пошутил:

— На палубу вышел, а палубы — нет…

— Что с тобой? Расскажи! — Настаивала она.

— Мне плохо, Пусик. У меня все кружится перед глазами…

Его спешно уложили в постель.

…С позволения читателя, эту часть повествования мы приведем полностью в документальном материале. Это — расшифровка аудиозаписи. Так Галина Николаевна рассказывала о последних днях мужа. Алексей Иванович пришел с пристани…

«— Мне плохо. У меня все кружится…

Я у него спрашиваю:

— Как плохо? Что болит?

Он говорит:

— У меня болит голова… Дай мне таблетки.

Мне было тридцать три года. Я плохо понимала, что нужно делать.

— Ну, какие? От головной боли?

— Да.

Я дала ему какие-то таблетки от боли.

— Ты кушать хочешь?

— Нет, я лягу.

Он лег. Потом опять встал. Мучился, мучился. Я говорю:

— Давай, вызовем скорую…

— Нет, не надо скорую. Лечи сама.

— Ну я же не врач, что я могу тебе сказать… Ну, выпей еще одну таблетку.

До половины второго ночи он промучился, потом уснул. Утром просыпается, пытается встать, а с него — холодный пот. Я говорю:

— Алеша, давай вызовем врача.

А тогда в Литфонде приняли постановление, что писателям выплачивали до двух тысяч по бюллетеню. А он мне еще говорит с подозрением:

— А-а, бюллетень тебе нужен…

— Я даю тебе честное слово, что я не возьму бюллетень. Но давай все-таки выясним, что с тобой.

Все-таки мы вызвали врача, он пришел, послушал, постучал и пишет мне рецепт: «Срочно. Нитроглицерин, капли». Врач ему сказал:

— Лежать. Завтра к вам приедут делать кардиограмму.

Мы сходили в аптеку, купили все лекарства, стали давать ему. На следующий день приехали, сделали электрокардиограмму. Я спрашиваю, когда она будет готова. А тогда, в пятьдесят девятом году, показания прибора расшифровывали до недели. Не то, что теперь — тут же.

— Через недельку к вам приедет врач с уже готовым описанием. Лежать, не вставать.

Через неделю приезжает врач, другой. Алеша лежал. Как только встает — холодный пот градом. Я открываю дверь, сразу спрашиваю:

— Инфаркт?

— Нет, инфаркта нет. Где он?

— Вот, лежит у себя в комнате.

Посмотрел, сказал: «лежите», и все. Фатьянов ему книжку подписал пятьдесят пятого года, маленькую… Смотрю — врач выходит из его комнаты, и он выходит за ним. А ко мне приехала мама из Ростова-на-Дону, и Сережа здесь Никитин был, и мы готовили обед.

Обращаясь к врачу, он и говорит:

— Можно выпить сто грамм?

Тот отвечает:

— Пять капель из пипетки, — Отшутился.

Алеша сел все-таки за стол, на столе, конечно, появилась бутылка. Чувствую, что он бледный такой, ему нехорошо. Сели. Сережа, мама, я, он — налили по рюмочке. Он так сидит, смотрит на меня.

— Плохо? — Спрашиваю.

— Да, плохо, — пить не стал.

С него опять этот холодный пот. Ну и пошел, лег. Это было все в начале ноября. Ну, потом, успокоившись, что инфаркта нет, он стал потихоньку вставать. Но из дома уже не выходил.

Последние дни и часы

1. В «фатьяновской гостинице» мест нет

Традиционно день рождения Галины Николаевны отмечали шумно и весело седьмого ноября. Она родилась десятого, но приглашала гостей всегда на седьмое: к этому красному дню всегда «лепилось» еще несколько выходных. Можно было засидеться и до утра — никому не нужно было торопиться на работу. Но в этом году она не собиралась праздновать свое рождение.

Миновало седьмое ноября тихо и шепотом, с запахом валидола и валерьяны. А десятого — пришли друзья. Они пришли без приглашения, ибо день рождения жены Фатьянова был «красным днем» в негласном календаре Союза писателей.

Галина Николаевна с Таней стали спешно подавать на стол все, что было. Бялики, Смеляков и Стрешнева, Ваншенкин, Репкины, Островский, Ахмадулина, Луконин, Доризо — все были веселы, вели себя непринужденно, радостно. Они завалили кухню цветами и подарками.

Сели за стол.

Вышел к ним Фатьянов, немного побыл и ушел в кабинет, лег.

Каково-то было ему без стихии праздника…

Опять кто-то читал стихи, Ярослав Смеляков предложил заняться буриме. Он начал строчку, кто-то продолжил. Развеселились. Татьяна Стрешнева вдруг сказала:

— Прекратите, это же пошло…

Это было сказано обидно, получилась пауза, все притихли… Почувствовалось какое-то неудобство — не то тревога, не то усталость. Недомогание хозяина вызывало грусть. И вскоре все простились и разошлись.

…В эти дни Алексей Иванович чувствовал себя значительно лучше.

Он вставал, стучал на машинке, дорабатывал поэму «Хлеб». К 12 ноября он ее закончил и напечатал чистовой вариант, в котором она была названа «одой».

Двенадцатого ноября у дочери Ии Викторовны Верочки был день рождения. Девочке исполнялось семь лет. Не было года, чтобы дядя Алеша не приехал ее поздравить. Но неуверенность в собственных силах на этот раз оставила его дома. Галина Николаевна взяла детей и уехала к Ие Викторовне.

В этот же день — двенадцатого ноября — «фатьяновская гостиница» вновь была полна. Из Вязников приехал брат — летчик Николай Меньшов с беременной женой Надеждой. Они приехали в Москву за «приданым» для ожидаемого младенца. Остановился проездом из Владимира в Малеевку Сергей Никитин, чтобы утром отправиться в дом творчества. По делам пожаловали театралы — из Котласа главный режиссер Дмитрий Сухачев, и директор театра из Волгограда Геннадий Жарков. Они снова набирали на московской бирже актеров для своих театров. Несколько молодых актеров и актрис сидели в кухне, там у них проходило собеседование. Зашли проведать Фатьяновых муж и жена Быстрых, балетная пара из Московского театра оперетты…