Военные мемуары - Призыв 1940-1942. Том 1

Если в развертывающейся мировой драме общественное мнение англосаксонских стран вели за собой выдающиеся люди, то с другой стороны, несмотря на цензурные ограничения военного времени, и само это общественное мнение оказывало влияние на правительства. Поэтому мы старались использовать его в нашей политической игре. Я сам стремился к этому, используя симпатии или любопытство, вызванные нашей деятельностью, и регулярно обращался к английской и американской публике. Пуская в ход испытанные приемы, я выбирал из числа организаций, которые приглашали меня выступить с речью, те, где я мог найти аудиторию, в наибольшей степени соответствующую текущим задачам и предмету моего выступления. Будучи почетным гостем на специально организованном завтраке или обеде, я видел, как к концу приема потихоньку входили в зал и присоединялись к гостям профессиональные работники органов информации или влиятельные лица, прибывшие, чтобы послушать мою речь. Тогда, выслушав традиционные английские приветствия председателя, я говорил то, что собирался сказать.

Не владея, к сожалению, достаточно хорошо английским языком, я обычно выступал по-французски. Но тотчас же за дело брался Сустель. Моя речь, заранее переведенная, распространялась среди присутствовавших. Печать и радио Англии и США сообщали основное содержание моих речей. Что касается объективности, смею сказать, она мне казалась весьма умеренной со стороны американских газет, которые иногда подымали шум по поводу какой-нибудь моей фразы, вырванной из контекста. Тем не менее мои высказывания доходили до публики. Английские газеты никогда не искажали моих речей, хотя и не скупились на критику. Следует отметить, что печать латиноамериканских стран уделяла большое внимание моим выступлениям из любви к Франции, из уважения к "деголлизму", а может быть, и из желания доставить неудовольствие Соединенным Штатам. В целом, за исключением нескольких случаев напряженности в наших отношениях, когда мне запрещали выступать под предлогом "военной необходимости", я должен сказать, что союзные демократии всегда уважали свободу слова.

Я выступал перед англичанами еще до отъезда на Восток, весной 1941, в частности в "Фойлз литерери лэнчен клаб" и во франко-английской парламентской группе. После возвращения в Лондон, с сентября года и до июня следующего года, я последовательно выступай в "Международной прессе", перед рабочими, инженерно-техническим и руководящим составом танкового завода "Инглиш электрик" в Стаффорде, в "Королевском африканском обществе", в "Объединении иностранной печати", во "Французском клубе Оксфордского университета", в "Союзе говорящих на английском языке", в "Сити лайври клаб", в "Комитете общественного содействия национальной обороне", перед Муниципалитетом и видными гражданами Эдинбурга, на собрании, устроенном в парламенте для членов палаты общин. В мае 1942 я провел свою первую пресс-конференцию. 14 июля 1941, когда я был в Браззавиле, американская радиовещательная компания "Нэшнл бродкастинг корпорейшн" передала но всем своим радиостанциям мое обращение к американским слушателям. 8 июля 1942 радиокомпания "Коламбия" передавала по всей Америке приветствие по-английски от имени "нашего друга и союзника генерала де Голля". В центральном парке Нью-Йорка эту передачу слушала огромная толпа жителей во главе с мэром города Ла Гардиа. 14 июля я снова обратился с речью к американцам в связи с французским национальным праздником. Кроме этих важнейших выступлений, были и многие другие, находившие сочувственный отклик у слушателей, хотя я и вынужден был подчас говорить без подготовки. Так, меня приглашали муниципалитеты Бирменгема, Лидса, Ливерпуля, Глазго, Гулля, Оксфорда, Эдинбургский университет, Портсмутское военно-морское управление, военные судостроительные верфи в Брайаме и Кауэне, заводы Толбота, фабрики Хэрмлина, редакция газеты "Тайме" и, наконец, многочисленные неизменно любезные и доброжелательные клубы. Но если я иногда и варьировал тон своих выступлений, то я всегда развивал перед моими зарубежными слушателями одни и те же мысли и выражал один и те же чувства. Поражение Франции я объяснял устаревшей системой военной организации, которая существовала в начале войны во всех демократических странах. Жертвой этой системы стала Франция, ибо у нее не было такого защитного барьера, как океан, и потому, что ее в одиночестве оставили сражаться в авангарде. Я утверждал, что и под гнетом оккупантов французская нация продолжала жить глубокой и полнокровной жизнью и что она воспрянет вновь, исполненная воли к борьбе и жажды обновления. В качестве доказательства я приводил Сопротивление, которое росло как внутри Франции, так и за ее пределами. Но я говорил о том, что французский народ тем более чувствительно воспринимает отношение к нему союзников, что он был ввергнут в страдания и унижения, что гитлеровская пропаганда рисует перед ним перспективы восстановления страны, стремясь перетянуть его в лагерь тоталитарных государств, и что предательство Виши вырисовывается с тем большей очевидностью (ведь я должен был использовать все что мог), чем больше демократические страны будут уважать права Франции.

Именно в таком духе я выступил 1 апреля 1942 с речью, в которой поставил все точки над "i", чем вызвал резкие нападки. "Пусть не думают, заявил я, - что чудо, каким является Сражающаяся Франция, будет существовать вечно в таком виде... Все зависит от следующего: Сражающаяся Франция будет идти вместе со своими союзниками при том непременном условии, чтобы они шли вместе с нею..." Весьма недвусмысленно намекая на политику Соединенных Штатов, которые продолжали поддерживать отношения с Виши и вели какие-то темные дела с вишистскими представителями, я сказал: "Для демократических стран обращаться к людям, которые погубили свободу Франции и хотят учредить в ней режим по фашистскому образцу или его карикатуру, равнозначно привнесению в их политику духа злополучного Грибуйя{173}, который бросился в воду, чтобы спастись от дождя..." Я добавил торжественно и грозно: "Во всем этом проявляется серьезное непонимание того доминирующего факта, который налагает отпечаток на весь французский вопрос, и который носит название - революция. Ибо Франция, преданная привилегированными группами и правящей верхушкой, свершает величайшую в своей истории революцию". И я восклицал: "Нельзя допустить, чтобы так называемый реализм в политике, который, идя от одного Мюнхена к другому, привел свободу на самый край пропасти, продолжал бы сводить на нет усилия и жертвы народов..."

Отныне наша точка зрения была установлена. "Свободной Франции" удалось внушить общественному мнению и правительствам, что она является не только бойцом за Францию, но и непреклонным защитником ее интересов. Это было достигнуто нами как раз вовремя. Ибо в начале лета 1942 создались условия для решающего перелома в ходе войны. Россия, устоявшая при первом ударе, перешла в наступление. Англия, несмотря на отправку многочисленных подкреплений на Восток, сосредоточила на своей территории значительные силы. Соединенные Штаты были готовы перебросить на Западный фронт спои свежие армии и грандиозные материальные запасы. И наконец Франция, хотя она и была разгромлена и порабощена в метрополии, а большая часть ее заморских владений пребывала в пассивности, все же была в состоянии ввести в решительный бой значительные воинские силы, ресурсы своей империи и силы движения Сопротивления. Подобно тому как при выходе на поле битвы широко развертывают боевое знамя, я весной 1942 дал имя Сражающейся Франции тому, что до тех пор звалось "Свободной Францией", и официально известил союзников об этом переименовании.

В грядущей битве решалась судьба Франции. Полем сражений должна была стать ее территория - Северная Африка или метрополия. От ее вклада в общую борьбу будет зависеть, что она получит после победы. Но ее положение в мире, ее национальное единство, целостность ее владений зависели от политики союзников. У меня не могло быть сомнений, что некоторые лица, причем довольно-таки влиятельные, хотели бы, чтобы в этот решающий час орган, руководивший борьбой Франции, находился как можно в более зависимом положении и был бы несостоятельным и чтобы Сражающаяся Франция была лишена возможности проявить самостоятельность в происходящих событиях, если ее нельзя было совсем отстранить. Но положение, завоеванное ею в мире, было теперь уже достаточно прочным, чтобы его можно было подозвать извне. Однако при этом было необходимо, чтобы наше движение было прочно изнутри, чтобы оно пользовалось поддержкой нации по мере ее пробуждения. И ведя нашу борьбу, я думал только о том, проявит ли в грядущих испытаниях Сражающаяся Франция достаточно энергии, достоинства и твердости, чтобы сохранить свою внутреннюю силу. Послушает ли меня, пойдет ли за мной обессиленный, сбитый с толку, истерзанный французский народ? Смогу ли я сплотить всю Францию?