Роман моей жизни. Книга воспоминаний

От этого новогоднего ужина у меня осталось несколько комических штрихов.

Юлия Безродная чересчур насмешливо посматривала и знакомилась с обществом Лейкина. Ее смешили наряды дам, их вульгарные лица и развязность. Они хлопали рюмку за рюмкой вино и даже водку, как мужчины.

Сидевшая со мною рядом купчиха взяла на себя заботу угощать меня.

— Что вы так мало кушаете? — говорила она мне; — наверное вы наелись раньше. Как посмотришь да вас, сразу думаешь: ну, обжора, не откажется от хорошего кусочка; а, между тем, вы, как барышня. Вот, позвольте предложить вам, вот еще вот это. Скажите, что вы обожаете, — гуся или утку? Нет, не желаете, к рябчику склонность почувствовали? Позвольте и рябчика вам положить. А, что, как вы думаете, хватит рябчиков на всю публику? — вдруг заинтересовалась она; — сколько нас за столом? Вы говорите восемнадцать человек? Ах, какой вы профессор умножения!

Мало-помалу, Лейкин становился популярнее, богаче. Жена его, кажется, даже упразднила белошвейную, найдя для себя неприличным больше содержать ее. От генеральских штанов он не отказывался. Встретивши меня на Невском, Лейкин остановил извозчика, перешел на панель и рассказал мне, что едет к великому князю Алексею Александровичу [374] и уже получил от него бриллиантовый перстень.

— Бриллианты дешевые, желтые, но дороги не бриллианты, а внимание. Он пригласил меня и сейчас еду к нему читать по утрам мои рассказы. Он находит, что я недурной рассказчик. Я, действительно, со сцены могу рассказывать, не только в кабинете у такой особы. Мне вот хотелось бы через него к царю проникнуть. Он наше русское направление любит, а я, хоть и маленький Щедрин, но русский с ног до головы. Да, жаль, сейчас, — сообщил он, понизив голос до шепота, — говорят, запил. Ведь, вот, что значит русская-то душа в нем сидит — требует!

Больше с Лейкиным я не видался.

Глава сороковая

Я. П. Полонский

Еще живя в Чернигове, я вошел в сношения, как начинающий поэт, с Полонским, который был тогда редактором только-что возникшего журнала «Пчела». Мое стихотворение было принято и напечатано, что было, конечно, молодому стихотворцу лестно, и именно потому, что принял Полонский.

Муза Полонского была мне знакома, разумеется, с детства, так как его стихотворениями изобиловали школьные хрестоматии. В особенности, популярна была его детская поэмка «Солнце и месяц» [375], а в доме у нас распевали, дай везде, деревенские барышни, за четырехногим фортепьяно, романс его — «Под окном в тени мелькает русая головка» [376]. Помню, большая поэма Полонского «Собаки» была напечатана в «Отечественных Записках» [377], и критика порядочно издевалась над его длинными бытовыми поэмами, а он защищался против нападок критиков, выставляя всю прогрессивность своей лиры и указывая на полное тождество проводимых им идей с идеями Писарева. Считал он себя подлинным сыном сороковых годов, примкнувшим к движению шестидесятовцев.

Приехавши в конце семидесятых годов в Петербург, я узнал, что поэт Полонский служит в цензуре, правда в иностранной, что считалось не столь позорным, и что он уже в больших чинах, уже генерал. На одном литературном вечере я увидал его высокую фигуру, опирающуюся на костыль. Мне до сих пор неизвестно, почему хромал Полонский [378]; знаю только, что он был долгое время в Тифлисе и прекрасно описал его [379]. Когда потом, уже в двадцатом веке, мне пришлось быть в этом городе во время войны, я поражен был необыкновенно точным рисунком и живописью, с какой Полонский изобразил столицу Грузии. И то сказать, что она не особенно, должно-быть, изменилась с сороковых годов, с тех пор, как там служил Полонский.

Первый раз я познакомился с ним на квартире у Минского. Приехав из Киева, я остановился у Минского, и часов в одиннадцать утра к нему приехал с визитом Яков Петрович. В общем разговоре я напомнил ему о том, что я был, так сказать, поэтическим крестником его, и он сейчас же вспомнил мое стихотворение и пожалел, что ему скоро пришлось выйти из «Пчелы», как редактору, иначе он придал бы этому журналу совсем другой характер. Он очень удивился, когда я сказал ему, что в провинции в большом ходу некоторые его романсы.

— А я, представьте себе, даже и не знал, что положен на музыку! Надо будет добыть, пойду по магазинам и спрошу.

Тут он пригласил меня заходить к нему и сказал, что у него приемы по вечерам и что пятницы Полонского уже известны в литературном мире.

В течение многих лет потом я бывал у Якова Петровича на углу Бассейной и Знаменской. Квартира его помещалась в пятом этаже, и он ежедневно, отправляясь на службу в Цензурный Комитет, имел мужество взбираться по крутым маршам вверх, опираясь, как Байрон, на костыль.

По пятницам у него собиралось много народу, всё больше литераторы и музыканты; часто бывал Рубинштейн. Концерты Полонского были всегда изысканны, с самыми последними музыкальными новостями можно было познакомиться прежде всего у него. Певцы, пианисты и пианистки исполняли лучшие отрывки из Вагнера, Сен-Санса и Грига, тогда только-что пробивавших себе дорогу в русском обществе, при чем Вагнер трактовался иными критиками как варвар.

За большим столом пили чай, а в промежутках между музыкальными номерами беседовали о литературных явлениях дня. Постояными посетителями вечеров Полонского были, между прочим, Леонид Майков, историк литературы [380]; Страхов, глубокий мыслитель [381] в области, которая была уже чужда новому поколению, почти метафизик; художник и романист Каразин; Соловьев, Михаил Петрович, впоследствии ставший грозным начальником печати, а до девятидесятых годов сотрудничавший в «Вестнике Европы», как эстет и художественный историк, знаток византийских древностей и интересный миниатюрист-иллюминист. Он показывал образчики своих произведений. Великолепно расписанное им евангелие он хотел преподнести царице и, должно-быть, преподнес.

Этот Соловьев, однажды, заговорив о византийских золотых эмалях, вовлек меня в беседу об этом предмете, о котором я имел тогда некоторое представление, благодаря коллекции, которую собирал французский артист Михайловского театра Мишель [382]. Да, кстати, я знал и кое-какую литературу по этому предмету. По-видимому, Соловьев возымел обо мне преувеличенное представление, как о знатоке византийского искусства. Бывало увидит меня и сейчас же начинает толковать об эмалях, так что я стал избегать его.

Появлялись на пятницах Полонского Аполлон Майков, поэт Козлов [383], Плещеев, Арсений Голенищев-Кутузов. Из женщин писательниц заглядывали Панаева-Головачева, автор «Трех стран света» и сотрудница Некрасова. Вторая жена Полонского, Жозефина Антоновна, занималась скульптурой, и ей принадлежал памятник Пушкину, поставленный в Одессе, не могу сказать, чтобы хороший, впоследствии, кажется, разрушенный.

Сам Полонский, пока шумели, пели, играли и спорили гости в большом зале, просиживал в кабинете, где стоял полусумрак, курил крепкие сигары, пил чай и кому-нибудь из любителей поэзии читал свои, еще не вышедшие в свет, стихотворения, загробным певучим голосом в той манере, которая теперь, в последнее время, вошла опять в моду. По славам Полонского, Пушкин также читал свои стихотворения нараспев.

Когда взошла звезда Чехова, Полонский увлекся им, стал посвящать ему свои произведения, но Чехова, хотя он и бывал у него, я никогда не встречал на пятницах Полонского. Большим почитателем пятниц Полонского был поэт Случевский, редактор «Правительственного Вестника» и занимавший еще какую-то большую должность в Конюшенном ведомстве [384]. У него из-под обшлага сюртука всегда выглядывали крупные звезды. Хотя к нему молодежь уже относилась как к истинному поэту, и, помню, в журнале «Весы» Валерия Брюсова его особенно выделили на фоне старых поэтов, как предшественника декадентской лирики, но, все-таки, я никак не мог забыть его стихотворений, напечатанных им когда-то в «Русском Вестнике» в начале шестидесятых годов. Там в стихах он позволял себе такие сокращения, как «на стрже» вместо «на страже» («ходят журавли на стрже»).