Отмена рабства. Анти-Ахматова-2

Декабрь 1962 года. А.А. полна неясных предчувствий. «Я боюсь, что теперь я снова буду эпицентром землетрясения».

Очевидно, Берлин — или кто-то, кто был с лету понят как действующий с подачи Берлина — предложил перевести на какой-то язык что-то из Ахматовой.

Мысль, которую должно было быть совестно записывать в рифму. Обыкновенная житейская, чуть хвастливая патетика. Но приятно.

Юная посетительница. Из всего, что я ожидала, подтвердилось одно: тишина. И то не тишина — молчание. Никакой светской беседы. <…> Я что-то лепетала — или лопотала <…> вероятно, я бессознательно хотела казаться еще моложе, т. е. притворялась, как могла, а она молча слушала. И только одну ее фразу я помню. Когда я сказала, что не верю себе, что вижу Ленинград, она ответила: «Да, я тоже так, когда была в Париже». «Каково ваше впечатление от Парижа?» — «Я не верю себе, что вижу Париж». Вот и весь ответ. Правда, спросили бы ее действительно — она нашлась бы что сказать более оригинальное — не всегда удавалось — но старательнее выдуманное. Но сейчас речь шла о другом: каковой фразой она меня окончательно добила, потому что Париж — это уже то, чего в реальности навсегда окончательно нет. Только в книжках. (Р. Зернова. Иная реальность. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 20.) Ну, про это Ахматова все знала.

В свободное время Образцова пишет стихи и по мироощущению отождествляет себя с Анной Ахматовой. Даже хотела поставить ей памятник в Петербурге. Вложила в этот проект большие деньги. Ахматову изваял известный американский скульптор, но пока она стоит дома у певицы.

Светская дама: Вспоминаю: зимой 62-го года в Комарове я спросила Л<идию> К<орнеевну>, кто это в «Поэме без героя» — «гость из будущего»? Она засмеялась и сказала: «Английский лорд!» Я была так потрясена, что больше ни о чем не спрашивала. (Р. Зернова. Иная реальность. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 35.) Очевидно, была потрясена и Анна Андреевна.

«Для меня в них [стихах] — связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моего народа». (Анна Ахматова. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 494.) Говорить «наш народ», «наша страна» — более надежно, более простецки. В «моем народе», «моей стране» больше прочувствованности, выстраданности и — задней мысли. Любовник, Недоброво, в свое время подсказал ей, что неплохо бы было брать пример с его жены и стараться выглядеть дамой высокого тона, Марина Цветаева — на то она и есть — подарила ей титул Анны всея Руси, без всяких актерских тренингов. На Марину цыкнула: провинциальная поповна, Анной — села. «Моя страна», «мой народ» — все законно.

Ахматова говорит «эта страна» или «моя страна» (в моей стране получила большое признание — это она говорит не иностранцам, она — у себя на родине, жители ее страны, ее народ склоняют головы). «Мой народ» — этот народ. Недовольные НАМИ подхватили, говорить «эта страна» — когда ею недовольны, да и просто так, самоотстраняясь, как от мелкой гадости — стало общепринятым. Имеющие уши — или совесть — не соглашаются.

Интервью из глянцевого журнала: Как вам кажется, в этой стране — точнее, в нашей стране… Леонид Парфенов: Давайте — в нашей. Интервью. (GQ. 2008. № 3. Стр. 234.)

Тараканище

На его [Вадима Андреева] другое высказывание я ответила: «Я не стажирую на Елену Троянскую». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 544.) Как же не стажирую — уже на кафедру взошла, вещает, что война холодная началась именно из-за нее? Этого «другого» высказывания — неизвестно какого, не важно, что он там может сказать, и не было, скорее всего, вовсе — ей важно было произнести свою фразу, которую ввести в научный и ненаучный обиход не представлялось иной возможности.

Обманутые вкладчики — не будем спорить, дело духовное, тонкое — хотели бы подчинения добровольного, это возвышает.

Получилось — как всегда.

Поздняя Ахматовщина. Эль Греко, Зарубежная Русская православная церковь, Пруст-Джойс-Кафка (для меня и обо мне — не четвертой ли и туда готовилась? вот пригодилась бы ПРОЗА), Данте-Пушкин, классическая музыка, немного балета и вокала, иностранные языки как космополитическая обыденность, кафе — Париж, кокаинисты и содомиты.

Те, кто не имеет права понимать, для чего все это вытягивается наружу на самом деле, все-таки раздражаются.

Что мне делать со строфой об Эль-Греко, я решительно отказываюсь понимать. Моего ума на это не хватает.

Домашняя версия о народовольческой юности Инны Эразмовны и ее учебе на Бестужевских курсах, по мнению В. А. Черных, не подтверждается документами.

Мне говорят, что я писала о Сталине. Мандельштам тоже писал.

В последний год своей жизни А.А. все время возвращалась к одной теме. Она и в Англии рассказывала, что Сталин вытащил ее из Ленинграда во время блокады и отдал распоряжение «беречь (cure) А<хматову>», когда она чуть не умерла от тифа (Frankland M. Poetess of genius <…>), и в Комарове говорила мимолетному знакомому: «А ведь он благоволил ко мне. Что, трудно поверить? Многих это ввергает в сомнение. Еще бы! Присылает за мной в осажденный Ленинград самолет, а затем — метаморфоза — ненависть».

Благоволил Сталин, выходит, и к Зощенко.

Нравственный императив внутри нас — вещь реальная, неизменная, вроде земного тяготения. «Нас возвышающий обман» сразу кажется понятием достойным, действительно нелишним — ведь возвышает он нас нравственно, морально, пусть даже просто эмоционально, но все равно дает планку, к которой надо тянуться и возвышаться. Обманы — или обманные недомолвки, к которым прибегает Анна Ахматова, унижающая ложь.

Анна Андреевна: Мне говорили, что Сталин спрашивал (продолжает с кавказским акцентом): «Ну, как там эта монахиня?» Я говорю Анне Андреевне, что постановление ЦК 1946 года было, понятно, по указанию Сталина, но я не понимаю, отчего такие нападки на нее. «Я-то знаю, за что он меня». Спрашиваю: «За что?» Анна Андреевна не отвечает. Может быть, не расслышала моего вопроса, а может быть, не хочет говорить на эту тему.