Шаламов

Как стало известно по открытым в 2000 году материалам архива ФСБ, Шаламов в 1956 году, еще до реабилитации, попал под наблюдение органов госбезопасности. Причем наблюдение велось двумя местными структурами КГБ, расположенными очень далеко друг от друга — Калининской и Магаданской областей. Как можно предполагать, поначалу слежка за ним велась на предмет обнаружения нелояльности в связи с поданным им заявлением о реабилитации (в случае «антисоветских высказываний» процесс реабилитации мог быть остановлен). Но основной причиной слежки являлось то, что Шаламов — «в прошлом активный троцкист» (так подчеркивалось в первых строках заявлений одного из осведомителей, зашифрованного инициалом «И») [54]. Как ни странно, при Хрущеве и позже «троцкизм» оставался таким же идеологическим жупелом, как и при Сталине: даже в 1968 году Политиздат выпустил брошюру под характерным, чисто сталинистским названием «Троцкизм — враг ленинизма».

Шаламов, несомненно, догадывался, что его прошлое тянет за собой шлейф подозрений, но он давно уже научился быть проницательным в отношении любого рода «стукачей». Поэтому ни одно из донесений осведомителей как Калининского, так и Магаданского управлений КГБ (которые, кроме прочего, занимались перлюстрацией переписки Шаламова и Добровольского) ничего предосудительного не содержало. (Критические суждения о современной советской литературе и похвалы в адрес М. Цветаевой, Н. Клюева и других опальных поэтов после 1956 года криминалом уже не считались.) Но дело не только в осторожности Шаламова при встречах с незнакомыми людьми, каковыми для него были некто «И» и другие. Дело в том, что он был всегда абсолютно искренен в любого рода беседах как на литературные, так и на политические темы — никакого подобия «двойной игры», свойственной, скажем, А. Солженицыну (об этом в следующей главе), у него никогда не наблюдалось. Поэтому такие строки донесений, как: «Вдобавок ко всему, — говорит Шаламов, — каким-то естественным подпором в вожди современной литературы проникли люди творчески бесталанные: Сурков, Долматовский, Симонов, Васильев, Смирнов и т. д. Однако государство существует, и не уважать его, не считаться с ним, противопоставлять себя ему нельзя, а с мелюзгой, мешающей развитию русской литературы, надо бороться», — вполне адекватно передают настроения Шаламова. У него не было — ни тогда, ни позже — никаких антисоветских, антигосударственных настроений, и он желал лишь, чтобы поскорее ушла в небытие вся сталинская система.

Самое омерзительное в этой слежке КГБ то, что Шаламов — на тот момент бездомный, неустроенный, в одежде пригородного москвича (с рюкзаком, в простой кепке и плаще) — еще и «фотофиксировался», то есть за ним велось так называемое внешнее наблюдение как за потенциальным «государственным преступником». Эти снимки — часть из них представлена в книге — ярче всего показывают атавизмы традиционной охранной системы, сохранявшейся в СССР после ухода Сталина, а затем начавшей модернизироваться и изощряться в своих методах. К счастью для Шаламова, в связи с его болезнью наблюдение за ним несколько ослабилось. Последнее донесение агента «И» зафиксировано в Боткинской больнице, где он отмечал: «У Шаламова все больше и больше ухудшается моральное состояние, он стал больше брюзжать (лексика агента! — В. Е.) по самым различным поводам, злобно (так! — из той же лексики) охаивая советскую литературу, кино, музыку. Шаламов считает, что Пастернак сделал непростительную ошибку, написав свои письма Хрущеву и отказавшись от Нобелевской премии… Пастернак, по словам Шаламова, "струсил и своими письмами Хрущеву показал свою беспомощность и беспринципность, сделав тем самым хуже себе и другим, в то время как, поступив правильно, он сделал бы в России переворот в отношении правительства к литературе и литераторам…"».

Это последнее (из опубликованных) донесений осведомителя от 12 июня 1959 года содержит и попытку объяснить «пессимистические» настроения своего «объекта»: «Шаламов немного подрабатывает на внутренних рецензиях для журнала "Новый мир", жена его тоже имеет случайные, не систематические заработки, поэтому семья Шаламова и Неклюдовой материально несколько стеснена, и это тоже накладывает свой отпечаток на настроения и взгляды Шаламова».

Биографическое значение этого документа — в том, что он фиксирует время перехода Шаламова от работы внештатного корреспондента в журнале «Москва» (ставшей для него невозможной ввиду болезни) к работе внутреннего рецензента журнала «Новый мир» — первую половину 1959 года. Скорее всего, инициатива такого перемещения принадлежала А.И. Кондратовичу, работавшему в «Москве» и перешедшему в «Новый мир» (о добром отношении Кондратовича к Шаламову свидетельствуют его открытки, посылавшиеся в Боткинскую больницу). Кроме того, писателя в этот период опекал поэт Б.А. Слуцкий, начавший подготовку издания первого поэтического сборника Шаламова в издательстве «Советский писатель» (этот сборник под названием «Огниво» вышел в 1961 году).

В роли внутреннего рецензента «Нового мира» — внештатного литконсультанта, отвечавшего на присылаемый в редакцию «самотек», то есть рукописи непрофессиональных авторов — Шаламов продержался до 1964 года. Это была неблагодарная и низкооплачиваемая работа — от трех до десяти рублей за рецензию. Но выполнял ее Шаламов в высшей степени добросовестно. В его архиве сохранилась целая папка написанных им рецензий — все они представляют собой подробные, обстоятельные и весьма тактичные разборы присланных сочинений, а отнюдь не высокомерные отписки, которые часто практиковались в журналах. Однако цена этих рецензий для писателя — прежде всего в виде драгоценного времени, отнимаемого у него, была поистине варварской. Ведь он в это же время напряженно работал над «Колымскими рассказами», спеша выплеснуть все главное, что накопилось в душе!

Этот ужасный, буквально раздиравший его надвое, «параллелизм» служебных обязанностей ради заработка и истинно творческой работы, его дежурных журналистских обязанностей и его подлинного «я» особенно хорошо виден на примере последнего материала, написанного для журнала «Москва», но так и неопубликованного. Речь идет о рецензии Шаламова на первые выпуски альманаха «На Севере Дальнем», начавшего выходить в Магадане с 1956 года. Это весьма строгая по-шаламовски рецензия, в которой делается акцент на том, что в альманахе явно недостает документальных материалов. Он понимает, что любые мемуары лагерников в тот период не были бы напечатаны, но рекомендует хотя бы публиковать мемуары геологов (В.А. Цареградского и др.). Крайне важен присутствующий в рецензии его отзыв о Джеке Лондоне — в связи с тем, что одно из озер на Колыме названо именем писателя: «Это достойный памятник писателю… Лондон как никто до него и первый из писателей показал "географическую" психологию в сотнях оттенков и подтекстов. Он сумел передать дыхание севера в каждой детали, в каждом диалоге, в каждом пейзаже. Лондон показал, что добро и зло выглядят на берегах Юкона иначе, чем в Сан-Франциско…» Его главная претензия к авторам альманаха: «Помещая своих героев на дальний север, они не показывают скрытых основ поступков героев…»

Эта рецензия — лишь намек на громадные возможности отражения колымской темы в ее многообразных аспектах. За текстом чувствуется не только личный опыт автора, но и его не афишируемые пока собственные рассказы. Вот один из лирических фрагментов рецензии: «Многие наши понятия обрели иные масштабы на Севере, где даже звездная карта неба скошена. Кажется, что привычней патефона? Но я помню, как его привезли в одну разведочную партию, работавшую целое лето в глухой тайге. Все канавщики, шурфовщики, геологи и коллекторы оставили работу. Патефон водружен на пне огромной пятисотлетней лиственницы, и вся разведка в необычайном волнении слушала беспрерывно играющие пластинки. А из кустов выглядывали привлеченные музыкой юркие черноглазые бурундуки. Здесь только я оценил патефон по-настоящему».