Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Нет у нас снарядов — и баста! Хоть по миллиону за патрон плати — нету. Через две недели всю Галицию отдадим из-за этого...

— Я начинаю верить в Вильгельма...

— Немцы народ настойчивый — не нам чета...

— Снарядов нет. Людей нет. Тогда кончайте войну!..

В Домбе пришли к девяти часам вечера. Остановились в полуверсте от станции, в бывшем трактире «Австрия», 1-й парк — через дорогу, 2-й парк — в двух верстах от нас. 3-й парк (сейчас головной) перешёл в распоряжение штаба дивизии и остался далеко позади — под Дембицей. В «Австрии» тесно, душно и грязно. Половину «Австрии» занимает оркестрион, приводимый в действие 10-геллеровой монетой [32]. Койки расставлены вплотную. Офицеры возбуждены и не ложатся. Каждую минуту в двери стучится новая часть в поисках ночлега и помещения. Адъютант и Болконский наменяли геллеров у хозяина и поминутно пускают в ход оркестрион. Звуки матчиша привлекают толпы солдат, которые готовы пуститься в пляс, несмотря на усталость. Но по требованию командира музыку прекращают. Базунова томит бессонница. Сидя полураздетый на койке, он бубнит недовольным тоном:

— Ну, вот: начинается то, что я предсказывал. Этот подлец Брусилов добился своего... На черта мне его храбрость! На кой нам дьявол все эти дурацкие Козювки? Из-за двух Георгиев лазает по отвесным скалам. К чему? Только людей тратят...

Сквозь утреннюю дремоту долетает бубнящий голос командира. Неужели все ещё разносит Брусилова?

— Поздравляю вас с новой командировкой... Разводите скорей озера вокруг себя (так подсмеивается Базунов над моей привычкой делать утренний туалет на свежем воздухе, не жалея воды) и немедленно скачите что есть духу на Карпаты. Наш неутомимый дивизионный врач не отстаёт от своего штабного начальства. Прислал вам экстренную боевую эстафету.

— В чем дело, Евгений Николаевич?

— Немедленно командировать врача бригады в третий парк, находящийся в непосредственном распоряжении штаба дивизии.

— Куда именно?

— Стратегическая тайна.

— Как же я доберусь?

— Очень просто. Поймаете неповешенного ксёндза и спросите: где третий парк семидесятой дивизии? Наверное, осведомлён лучше, чем все дивизионные генералы.

Едем с Коноваловым налегке. Только шинели приторочены к сёдлам, да по банке консервов в кобуре.

Обозов гораздо меньше. Дорога, как и вчера, усеяна рваным тряпьём, обломками ящиков и досок, битой посудой, перьями, сплющенными гусиными черепами. Казаки сонно дежурят у интендантских мешков. Жители робко поглядывают на проходящие части. Солдаты кричат, матерщинят и хватают за груди девушек.

Погода тихая, ясная. Голубое небо радостно улыбается. Мерно покачиваясь в седле, чувствуешь себя крепко слитым с конём, с дорогой и с бодрым постукиванием подков.

Вечерело, когда приехали в Дембицу. Ищу на станции коменданта и натыкаюсь на доктора Шебуева.

— А вы здесь как очутились? Опять за детритом? Парк, говорите, ищете?.. Какие же тут парки? Давно артиллерия ушла. Одна пехота осталась. Да наш лазарет. Из Тухова сюда перешли со всеми придатками: с генеральшей, с «кузинами», с Шульгиным. По-прежнему все развёртываются. Один за всех отдуваюсь. Здесь, впрочем, по диспозиции ещё один госпиталь указан — из Чарны. Но тоже не то «развёртывается», не то «свёртывается». Говорят, главного врача третий месяц «срочными» бумажками бомбардируют, а он хоть бы что...

Разговор обрывается Коноваловым:

— Прапорщик Виляновский на станции.

Виляновскому 22 года. Студент-политехник. Владелец небольшого имения на Волыни. Барич, скептик и польский патриот. Высокий, рыхлый, белотелый, с голубыми глазами навыкате, он вял и ленив. С офицерством — настороже. Пьёт мало, но скоро хмелеет. А напившись, идёт в команду и бьёт по лицу солдат. На вопрос возмущённого Болконского: «Что ж, вы и в польской армии будете так драться?» — Виляновский как-то ответил с задумчивой улыбкой: «У меня две мечты: поехать охотиться на тигров и обить мой кабинет в имении негритянскою кожей».

Говорит врастяжку и нагловато:

— Случилось все так, как полагается. О нас забыли. Штаб дивизии за Пильзну удрал, а нас покинул. Вспомнили случайно, когда снаряды понадобились. Выяснилось, что парк впереди артиллерийских позиций находится, рядом с окопами. Командир артиллерийской бригады полковник Горелов приказал парку отодвинуться к Дембице. Теперь по приказу из штаба дивизии мы опять откомандированы в распоряжение Базунова. Сейчас еду к Базунову за предписанием.

— Как дела?

— Неизвестно. Надо быть наготове к отступлению каждую минуту.

— Где вы сейчас стоите?

— Вон в том лесочке. Версты три отсюда. Стояли вначале в экономии, но во избежание обстрела с аэропланов в лесу укрылись. Обстановка экзотическая. Костры. Палатки. Минёры — мосты взрывать.

— А найти вас в лесу легко?

— Прямо по дорожке пойдёте — наткнётесь на сибирских стрелков. А мы — тут же, рядом с резервами.

В лесу темно. Ведём лошадей на поводу. Издали мигают костры. Посылаю Коновалова разыскивать парк, сдаю ему лошадь, а сам подхожу к кострам. Не видно ни лиц, ни фигур. Только смутно маячат какие-то тёмные тени. Но голоса разносятся гулко, как под мостом. Слышно каждое слово:

— Вот крови где пролито — на Ужокском перевале. Выбила яво наша дивизия. Бились крепко, жизни не берегли. Должны были дальше двинуться. А тут приказ. От начальства. Шестьдесят первой дивизии — на каждого солдата по двадцать пять патронов, а каждому сапёру — по пять. Пришлось отступить...

— Хоть начальство, а по-другому враг, — вставляет новый голос.

— Очень просто, — сурово продолжает рассказчик. — Такого первой пулей убить... Долго ребята не ковырялись — послали жалобу верховному. Тот бумагу в дивизию: где приказ? Покажи! Пошвырялись в приказах — нет. Как сквозь землю все провалилось. Теперь два генерала арестованы.

Звенят жестяные чайники, и чавкающие губы, обжигаясь, прихлёбывают чай. Пьют кряхтя и сморкаясь. И снова несётся из темноты густой задумчивый голос:

— Встали все как один. За тыщи вёрст от насиженных мест угнали. А тут — во как геройствуют... Опомнятся, да поздно будет. Такой порчи напустят...

— Через всю Россию измена пущена, — гудит чей-то твёрдый голос. — От верных людей слыхал. Приказала царица все заводы с патронами поджечь. И написала письмо Вильгельму: «Теперь иди! Голыми руками Россию взять можно».

— Эх, ми лай! — звонко вливается в темноту задорный и свежий голос. — Не там измену искать надо, где доселе искали...

Тихо, темно и грустно. Тёплая ночь налита запахом леса и влажной земли. Где-то в пруду или в болоте тоскливо квакают жабы. От пылающих костров вдруг отрывается и широко уносится кверху звенящая, жалобная песня, такая же грустная и ароматная, как ночь:

Перехожу от костра к костру. Всюду песни. Всюду, как древние колдуны, сидят и лежат всклокоченные, бородатые мужики, курят, прихлёбывают, плюют и роняют веские фразы: