Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 2

Первый год после замужества нам тоже приходилось туго. Но никогда мне в голову не приходило жаловаться, в чем-нибудь упрекать Юрия. Может быть, Юрий был заботливее и внимательнее ко мне, а может быть, теперь я стала его меньше любить.

Тетрадь XII. 19 марта 1933 — 5 мая 1937 Париж

19 марта 1933. Воскресенье

Почему-то опять потянуло к дневнику. Потому ли, что вчера нашла свою 10-ю тетрадь, которую считала безнадежно потерянной, потому ли, что видела вчера Терапиано и опять всколыхнулись старые муки, то ли просто от скуки и одиночества, только вдруг потянуло писать и потянуло с такой силой, что пошла сегодня и купила тетрадь и перья. Купила и, как всегда, немного стыдно стало потратить 6 фр<анков> 50 с<антимов>, когда надо платить за газ и за эту чертову машину (стиральную) и еще до 1-го нужно где-то дособрать 50 фр<анков> на квартиру, и вообще…

Но неужели же я не могу когда-нибудь потратить на себя 6 фр<анков> 50 с<антимов>?

Но о чем же я вдруг так захотела писать? Не знаю. Жизнь бледна и неинтересна, и сама я ее такой делаю. То, что сначала было провокацией, стало привычкой, то, что было «стилем», — стало реальностью. Никого обвинять нельзя.

То, что ушла от жизни — полусознательно, полувынужденно — правда, а вот вернуться уже очень и очень трудно. Да и незачем.

Я уже давно перестала быть литератором, сначала — добровольно, а теперь уже и вынужденно. Как бы было нелепо показаться мне сейчас на Монпарнассе или в Bolee со своими стихами! Помимо «воскресения из мертвых», это было бы просто смешно, я давно стала архаизмом. Все куда-то сдвинулись за эти 5 лет, плохо ли, хорошо ли, но сдвинулись. Все что-то делают, и только я одна застыла какой-то каменной бабой. Пока это еще, в какой-то мере, интересно. Что ж наотрез отказываться дать стихи в «Числа», напр<имер>, и вообще выступать публично. Нет-нет, а кто-нибудь и спросит: «Почему не печатаетесь?» И ведь скоро обо мне совсем забудут, совсем. И тогда уже никакими силами о себе не заявишь! Л вот к этому-то концу я и иду с какой-то злобной радостью. Конечно, типичная психология всякого неудачника, уязвленное самолюбие и т. д. Все это верно, не спорю. Но бороться опять за свои права сейчас, пока еще не поздно, — нет, не хочется.

Два человека виноваты в моем уходе из литературы — Мамочка и Терапиано.

Чем же я заменила эту сторону жизни, которую когда-то думала положить в основу всего? Громко говоря, это — сыном. А на самом деле — натертыми полами, чистой скатертью, начищенными кастрюлями, начищенными медяшками… Тем, что физически заполняет день. Игоря люблю очень, м<ожет> б<ыть>, моя единственная привязанность, но целиком мою жизнь он не заполняет. Конечно, я плохая мать. Уже потому плохая, что целую страницу посвятила каким-то своим литературным неуспехам, а об Игоре — ни слова.

22 мая 1933. Понедельник

Поразительное равнодушие!

Покончил с собой Иван Болдырев, автор «Мальчиков и девочек» [273]. Вчера у Мамченко сидели: Мандельштам, Дряхлов, Мамченко, Софиев — литературоведы. Говорили о чем угодно, пили вино. И только короткий диалог:

Софиев: Вы знаете, покончил с собой Болдырев?

Дряхлов: Да, было в газетах.

Софиев: Почему бы это?

Дряхлов: Говорят, болен был, глох и должен был скоро оглохнуть. А, вернее, конечно, тяжелое материальное положение.

И — все. А ведь все его знали, ведь был он свой брат писатель, монпарнасец. И — все. Как будто так надо.

23 мая 1933. Вторник

Я не знала, что это Юрино стихотворение, напечатанное в последнем номере «Современных Записок» -

— что это стихотворение еще отмечено «нашей», «нашу», «беседы мирны и тихи» (значит, были и другие) и посвящено Лидии Червинской. Конечно, это сделано по недомыслию, но Tout pis pour lui [275]. А под этим стихотворением скоро нужно было бы поставить мою подпись — больше подошло бы.

24 июня 1933. Суббота. Herouville [276]

Вот уже полторы недели, как в деревне. Довольна? И да, и нет. Конечно, в хорошую погоду хорошо, солнышко пригревает, воздух чистый, поля кругом, цветы. Но не то, что в Bougele. Такого лета, видно, уже никогда не будет. Тогда и настроение было другое, и Елена Александровна была, и были мы «у себя дома», и жили мы, как хотели. И жили мы хорошо.

Здесь же я не чувствую себя дома. Я — в гостях и подчиняюсь твердо установившемуся порядку. И я все еще не могу привыкнуть и до конца принять этих людей, у которых я «в гостях». Бор<ис> Аф<анасьевич> Подгорный? — бывший человек, конечно. Целиком в прошлом. В прошлом — интересная, увлекательная карьера. Интересный рассказчик. Барин, хотя копается в огороде, кухарит и моет посуду. А все-таки, в повадке, в манере — бывший барин. Ко мне относится покровительственно и насмешливо.

— Ну, тетя сегодня много работала — малины набрала…

И еще: у меня есть два сорта знакомых: один, который в ужасе бросается на меня, если я съем хлебную крошку, а другой, который старается меня убедить, что я совсем не больна, что мне надо на всех докторов плюнуть, все есть и вообще ни о какой болезни не думать. К этому, второму, типу принадлежит и Подгорный. Первые дни я не ела хлеба и старалась, насколько возможно, не есть ничего из того, что мне нельзя. Подгорный говорил об этом очень насмешливо.

— А вы съешьте хлебца с вареньем — вам легче станет.

Теперь я ем не только гороховый суп, но и хлеб. А что же мне есть, когда вечером на стол подают чай, хлеб, масло, сыр и соль? Иногда отворачиваюсь. Юрий даже не предупредил его о моей диете, и теперь я попала в глупое положение. Он, т. е. Подгорный, попал в положение еще более трудное; так что я отворачиваюсь и говорю, что «ничего». Да он, впрочем, и не сомневается, что «ничего». Я стала есть хлеб, а он стал говорить об этом еще насмешливее:

— Сегодня тетя хлебца скушала и, наверное, у нее ноги заболят.

Я сегодня уже рассердилась и ничего не стала отвечать на подобные остроты.

Но это одна сторона деревни. Другая — Игорь. Он заметно поправился за эти 10 дней, загорел, даже потолстел, по-моему. Толстеть ему, правда, не с чего, дома он ел больше и сытнее, но воздух, видимо, делает свое дело.

Я начала толстеть и чувствую себя совсем неважно. Опять пошаливают глаза, как было зимой после гриппа, не могу прочесть название улицы, все шатается, нет ни одной четкой линии.

29 июня 1933. Четверг

Сегодня с утра писала стихи, поэтому была злая и орала на ребят. Очень мешали, лезли то в дверь, то в окна. Особенно Кирилл — ему не хватает дисциплины. Написала 4 штуки, из которых 2, а то и 3, мне нравятся. 4-е совсем дрянь (не по порядку 4-е, конечно).

Все после обеда сидели на солнце и чистили смородину на варенье. Я заметила, что когда долго сижу на месте, у меня заболевает сначала левый бок, а потом и вся поясница. Настолько, что перед чаем я даже легла. Перед отъездом я была у Каминской, она прописала мне упорное лечение и наговорила мне много приятных вещей относительно моей перевернутой матки. Отсюда, должно быть, все эти боли и происходят. М<ожет> б<ыть>, стало хуже оттого, что я не ношу корсет. А носить корсет в деревне, с чулками — покорно благодарю.