Суворов

Свое одиночество Суворов стремился преодолеть с помощью обширной переписки с людьми, мнение которых ценил, или обильного чтения книг древних и новых авторов. Еще в восьмидесятые годы познакомился он с искавшим в России счастья немецким студиозусом-богословом Вернетом и уговорил его поступить к нему на службу секретарем и чтецом:

— У меня ты ни в чем не будешь нуждаться, и я приведу тебя в состояние независимости и беспечности, нужное для философствования.

В Бырлате генерал-аншеф заставлял Вернета, которого прозвал по-своему — Филиппом Ивановичем, читать помногу и долго газеты, журналы, военные мемуары, статистику, путешествия. Суворов интересовался при этом всегда не столько фактической, сколько философской стороной дела.

Часто к чтению приглашались близкие офицеры, за обедом продолжалось обсуждение прочитанного, разговор мало-помалу принимал вид состязания или экзамена, причем офицеры должны были отвечать на поставленные вопросы из истории вообще и военной истории в особенности. Памятуя, что на «немогузнайство» наложен строгий запрет, честные и малообразованные воины страдали, воспринимали беседы эти как род тяжелой служебной повинности.

Однажды позван был к обеду выходец из Голландии военный инженер майор де Волан, человек способный и прямой, сведущий в науках. В молдавской хате на лавке сидел Суворов, одетый в куртку из грубого солдатского сукна. К ней был прикреплен только один Георгиевский крест на оранжево-черной ленте.

Так как у генерал-аншефа не имелось своей посуды, тарелки и приборы являли собою причудливый разнокалиберный набор. Приглашенные расселись в строгом соответствии с чинами. Лишь молодой офицер, недавно прибывший в действующую армию, теснился сесть выше старших. Суворов тотчас же закричал:

— Дисциплина! Субординация! Высока лестница военного чиноначалия! Ступени широки! Кто ступил выше, тот выше и садится!

— Ваше превосходительство, — перебил его находчивый Вернет, — сей молодой человек стихотворец. Он близорук и хотел поближе рассмотреть героя своей поэмы.

Генерал-аншеф мгновенно преобразился:

— Зачем же, батюшка Филипп Иванович, не предуведомил ты меня? Я думал, что это маменькин сынок. А теперь вижу, что это поэтическая вольность. Как не служить, когда барды и трубадуры сулят нам бессмертие!

Он попросил перепуганного юношу принести ему свою поэму, развеселился и с аппетитом принялся за нехитрые блюда, которые приготовил его повар Михаил.

За обедом разговор шел о римском императоре Марке Аврелии, книгу которого «Наедине с собою» только перед этим вслух читал по-французски Вернет.

— Филипп Иванович, — поворотясь к нему, внезапно спросил Суворов, — с какими государями ты бы желал быть вместе на том свете?

— Как это пришло вам в голову? — удивился тот. — Есть разница между царем и бедным учителем…

— Это так, Филипп Иванович! Но скажи чистосердечно.

Подумав немного, Вернет с немецкой обстоятельностью ответил:

— Я бы желал быть с Титом, с Антонином Кротким, Марком Аврелием, Траяном, Генрихом Четвертым, с Людовиком Двенадцатым и с лотарингским герцогом Леопольдом. Они, оказав кому-либо услугу, всегда благословляли тот день.

Суворов обнял своего чтеца:

— Браво, мой друг! Ты избрал для себя превосходное общество. Присоедини же к ним и Петра Первого. Учись скорее по-русски, чтоб познакомиться с сим новым Прометеем, с сим государем, вмещающим в себе многих наилучших государей! — Он оглядел своих офицеров. — Нуте, господа! Кто мне скажет о Генрихе Четвертом?

Храбрые воины сидели понурив головы.

— Сей государь, — несмело начал новичок, нарушивший перед обедом субординацию, — был вождем французских гугенотов, королем Наварры и отличался веселонравием и доступностию. Астролог Нострадамус предсказал ему по звездам великую будущность…

Генерал-аншеф просиял, выскочил из-за стола, подбежал к офицеру и принялся потчевать его редькою — знак особливой милости. Затем, продолжая экзамен, он обратился к невозмутимо сидевшему в продолжение всего обеда де Волану:

— Что есть глазомер?

— Не знаю, ваше сиятельство, — глядя на него в упор, спокойно ответствовал де Волан.

Суворов переменился в лице.

— Проклятая немогузнайка! — Он отбежал от стола и громко зачастил: — Намека, догадка, лживка, лукавка, краснословка, двуличка, вежливка, бестолковка, недомолвка, ускромейка. Стыдно сказать, от немогузнайки много беды! — Генерал-аншеф снова подступился к голландцу: — Что есть глазомер?

— Не знаю, ваше сиятельство!

В смятении Суворов велел растворить окошки и двери и принести ладану, чтобы очистить воздух от заразительного немогузнайства. Все было напрасно. Де Волан никак не хотел говорить «знаю» о таких вещах, которых не знал. Он уже встал из-за стола и в ответ на реплики генерала что-то кричал сам, раскрасневшись лицом и размахивая руками. Суворов бросил в сердцах:

— Не умеет песья нога на блюде лежать, валяйся под столом!

Голландец повернулся, несмотря на свою дородность, ловко вскочил на подоконник — и был таков. Никто еще не успел рта раскрыть, как за ним сиганул в окошко и Суворов.

Прошло несколько тягостных минут. Но вот офицеры заслышали голос своего генерал-аншефа:

— Глазомер! Сие быстрый обзор всех предметов для примерного определения числа и величины их. На войне влезай на дерево, как я при Рымнике. Увидел неприятельский лагерь, местоположение — и поздравил себя с победою!

Суворов появился в дверях, приятельски обнимая упрямого де Волана. Обращаясь к сидящим, сказал:

— Теперь я вижу, почему испанский, непобедимым названный флот Филиппа не мог устоять перед таким упорно грубым народом, каков голландский! И Петр Великий ощутил и оценил это!

2

Вторая половина 1790 года заметно улучшила международное и военное положение России. 3 августа был заключен мир со шведским королем Густавом. На Черном море командовать Севастопольской флотилией стал наконец Ф. Ф. Ушаков, а бесталанный Войнович вернулся на Каспий. В генеральном сражении между Аджибеем и Тендрою 28 августа Ушаков разгромил турецкую флотилию капудан-паши. Дистанция ружейного, даже пистолетного выстрела — и в картечь! — таков был тактический прием Ушакова, этого Суворова на море, приносивший неизменный успех. Победа при Тендре очищала море от неприятельского флота, мешавшего русским судам пройти к Дунаю для содействия армии в овладении крепостями Тульча, Галац, Браилов, Измаил. Потемкин вновь воспрянул духом. «Наши, благодаря Богу, такого перца задали туркам, что любо, — писал он. — Спасибо Федору Федоровичу. Коли б трус Войнович был, то бы он с…л у Тарханова Кута, либо в гавани».

Теперь действиям русских не мог даже помешать выход Австрии из войны. Трогательным было расставание Кобурга с Суворовым. Принц всецело поддался нравственному обаянию русского полководца. В своем прощальном письме Суворову он с полной искренностью написал:

«Ничто не опечаливает меня столько при моем отъезде, как мысль, что я должен удалиться от вас, достойный и драгоценный друг мой! Я познал всю возвышенность души вашей; узы дружества нашего образовались обстоятельствами величайшей важности, и при каждом случае удивлялся я вам, как достойному человеку. Судите сами, несравненный учитель мой! сколько сердцу моему стоит разлучиться с мужем, имеющим толики права на особенное мое уважение и привязанность. Вы одни можете усладить горесть судьбы моей, сохранив ко мне то же расположение, котораго по сей день меня удостаивали, и я уверяю вас со всею искренностью, что частые уверения в вашей ко мне дружбе необходимо нужны мне для моего благоденствия… Вы останетесь навсегда дражайшим другом, котораго ниспослало мне небо, и никто не будет иметь более вас прав на то высокое почитание, с коим я есмь…»

В свой черед, великий русский полководец нашел в Кобурге честного союзника, которому мог довериться вполне. Объясняя, как была достигнута победа под Рымником, Суворов заметил: