Батый

Между тем Бату как старший среди царевичей и сам мог претендовать на место деда и дяди. Более того, его имя сразу же прозвучало как имя наиболее вероятного претендента на престол. «Когда Гуюк переселился из мира сего, — рассказывает ал-Джузджани, — то все старейшины войска монгольского обратились к Бату с таким предложением: “Тебе следует быть царём нашим, так как из рода Чингисхана нет никого старше тебя; престол и корона и владычество прежде всего твои”» ⁴⁵. Однако Бату отказался от этого предложения. Почему? Объяснений на этот счёт может быть несколько ⁴⁶. Прежде всего, попытка Бату закрепить престол за своим домом — домом Джучи — могла осложнить его отношения с Соркуктани-беги и её сыновьями — а это для Бату было крайне невыгодно. Возможно, Бату опасался и того, что в начавшемся споре за власть сыновья Угедея и Чагатая припомнят ему «меркитское» происхождение его отца Джучи. Когда-то именно из-за этого Джучи не был объявлен наследником своего отца. С тех пор прошло много лет, но история с «нечаянным» рождением первенца

Чингисхана конечно же не была забыта. Тем более должны были помнить о ней сыновья Туракины-хатун: меркитка родом, Туракина приходилась внучкой тому самому Тохтоа-беки, главе рода меркитов, который завладел женой Чингисхана Борте; наверное, она многое могла рассказать своим детям и внукам о пребывании Борте-учжины в меркитском плену. Для Бату же эта тема была особенно чувствительной.

Но имелась ещё одна, возможно главная, причина нежелания Бату занять ханский престол. Совершив путешествие из волжских степей Дешт-и-Кипчак в Восточный Туркестан, он мог лишний раз убедиться в преимуществах доставшегося ему улуса над коренным юртом его предков. Ал-Джузджани так рассказывает об этом. Когда Бату предложили стать ханом, он отвечал: «Мне и брату моему Берке (его как мусульманина Джузджани выделяет особо. — А. К.) принадлежит уже в этом крае (Дешт-и-Кипчак. — А. К.) столько государств и владений, что распоряжаться им, да вместе с тем управлять областями Китая, Туркестана и Ирана невозможно…» Известие это явно тенденциозное, но в нём есть несомненное зерно истины. Бату умел реально оценивать свои силы и понимал подлинную ценность того, чем обладал. Вспомним слова того же ал-Джузджани, сказанные о его отце Джучи: когда тот «увидел воду и воздух Кипчакской земли… он нашёл, что во всём мире не может быть земли приятнее этой, воздуха лучше этого, воды слаще этой, лугов и пастбищ обширнее этих». Так думали многие монголы, пришедшие в Кипчакские степи и на берега Волги; так с завистью думали и многие из тех, кто остался в Монголии. И к самому Бату слова эти могут быть отнесены в гораздо большей степени, нежели к его отцу, так и не успевшему насладиться всей прелестью Кипчакского края. В истории с отказом от ханства, как и в истории с завершением Западного похода, Бату проявил себя прежде всего как реалистически мыслящий политик, стремящийся не к показному величию, не к некой абстрактной, но растекающейся в безграничном пространстве власти «повелителя Вселенной», а к сохранению и приумножению того, чем он обладал в настоящем. Тем более что одним из главных условий его поддержки Менгу было признание последним его безусловного старейшинства. Отказываясь принять власть над империей монголов, Бату (в изложении всё того же ал-Джузджани) продолжал так: «…Дядя наш Тулуй, младший сын Чингисхана, умер в молодости и не воспользовался царством, так отдадим царство сыну его и посадим на престол царский старшего сына его Менгу-хана. Так как на престол посажу его я, Бату, то на самом деле владыкою буду я». Так и случится: недаром современники и позднейшие историки будут говорить о фактическом соправительстве двух старших внуков Чингисхана. Это соправительство продолжится до самой смерти Бату, и Менгу — очевидно, выполняя условия соглашения с ним, — будет оказывать правителю Улуса Джучи все подобающие почести.

Постепенно замысел Бату обрёл вполне реальные очертания. Всё произошло довольно быстро, — конечно, по меркам Монголии, где в таких случаях не принято торопиться. За год с небольшим царевичи успели сослаться друг с другом, и к маю 1249 года многие явились к Бату. Прежде всего это были его братья — Орда, Шибан, Берке «и весь род Джучи», а также многочисленные братья Менгу. Но сюда же прибыли шестой сын Угедея Кадан (напомню, участник Западного похода) и из Чагатаева дома Кара-Хулагу и Мочи (или Муджи), сын или внук Чагатая, а также многие видные нойоны и эмиры, в том числе внук Тэмугэ-Отчигина Тачар и прочие. По некоторым сведениям, явились к Бату и сыновья Гуюка Ходжа-Огул и Нагу, кочевавшие в то время поблизости; однако задерживаться здесь они не стали и, пробыв всего день или два, самовольно отбыли в свою орду, оставив вместо себя представителем Тимур-нойона, эмира Каракорума [41]. Своего представителя прислал и Ширамун: им был некий Кункур-Тогай. Обоим нойонам было поручено «письменно подтвердить то, о чём царевичи согласятся, потому что Бату всем царевичам ака (старший. — А. К.) и приказание его для всех обязательно». «Одобренного им мы никоим образом не преступим» — так будто бы заявили Ходжа и Нагу; очевидно, они рассчитывали, что решение будет в их пользу, а когда получилось по-другому, пришли в негодование и стали выговаривать Тимур-нойону за то, что тот согласился с принятым решением, забыв о своём, столь легкомысленно отданном приказе. Прибыл к Бату и представитель от Огул-Каймиш — эмир Бала-яргучи, родом уйгур, один из наиболее влиятельных вельмож при дворе Гуюка. Ещё важнее было присутствие на курултае «великих полководцев» монгольского войска, в числе которых источники называют Урянхатая, сына Субедея (сам Субедей умер в том же 1248 году, что и Гуюк), Менгусара и других.

«Малый» курултай состоялся в мае — июне 1249 года (между 14 мая и 12 июня) поблизости от становища Бату, в местности Алатау-ула — предположительно, к северо-востоку от современного города Талды-Курган в Казахстане, в предгорьях Джунгарского Алатау ⁴⁷. «Все собрались и несколько дней пировали, — рассказывает Рашид ад-Дин, — и после этого они заключили соглашение о том, чтобы посадить Менгу-каана на престол». Бату «первым предложил признать Менгу главой над ними», — свидетельствуют авторы официальной китайской хроники «Юань-ши». Однако против этого тут же выступил посол ханши Огул-Каймиш Бала. Он назвал другую кандидатуру — царевича Ширамуна:

— Некогда Тай-цзун (храмовое имя Угедея, употреблявшееся после его смерти. — А. К.) дал повеление о том, что делает наследником престола августейшего внука Ширамуна; все князья и все сановники знают об этом. Ныне Ширамун находится в прежних правах, но при этом собрание желает выбрать другого родича. Какое положение вы собираетесь ему предоставить?

Поначалу воцарилось молчание. Сановники не нашлись что ответить. Но эта тема ещё раньше звучала в рассуждениях Бату. Говоря о том, что Менгу — единственный, кто подходит на роль великого хана, он вспоминал и о Ширамуне, но совсем не в той связи, в какой называл это имя уйгур Бала. Сам факт, что «дети Угедей-каана поступили вопреки словам отца и не отдали власть Ширамуну» тогда, когда это надлежало сделать, обернулся теперь против них, свидетельствуя о нарушении ими закона. Эту мысль и озвучил Мука-Огул, младший брат Менгу:

— Повеление Тай-цзуна существует, и кто посмеет его нарушить? Однако ранее, когда курултай возвёл на престол Дин-цзуна (Гуюка. — А. К.), то это было сделано государыней Торэгэной (Туракиной-хатун. — А. К.) вместе с вами и вам подобными. Таким образом, это вы были именно теми, кто преступил повеление Тай-цзуна. И ныне вы ещё кого-то обвиняете в преступлении?

Получалось, что избрание Гуюка в обход прямого волеизъявления Угедея ставило под сомнение саму легитимность его власти. Представителям Угедеева рода можно было предъявить ещё одно обвинение — в убийстве Чаур-сечен, совершённом без согласия всех представителей «Золотого рода». И Бале, знавшему об этом, пришлось «прикусить язык». Особенно после того, как вслед за Мукой-Огулом взял слово суровый воин Менгусар, бывший полководец Тулуя, участник Западного похода, удостоившийся после его завершения звания судьи («яргучи»). Он тоже вспомнил историю с Ширамуном, но высказался гораздо более решительно.