Медведи в икре

Спустя несколько месяцев, когда «странная война» закончилась и бомбардировщики Геринга встретились с истребителями королевских ВВС над Лондоном и Ковентри, я вспомнил те воскресные дни в Шлезвиг-Гольштейне, когда мы посылали своих гренландских истребителей на огромные норвежские гусиные эскадры. Я уверен, что механики королевских ВВС переживали за то, как им трудно поддерживать в порядке их «Спитфайры» [207], их моторы, механизмы управления и пулеметы. Но для дилетанта число проблем, способных возникнуть, когда имеешь дело с соколами, просто невероятно велико.

Слишком энергичный поворот хвоста или резко расправленное крыло может привести к потере ключевого пера, и сокола возвращают на жердочку — присаду, пока не вырастет новое или не срастется поврежденное. Слишком большой глоток воды, лишний проглоченный кусок мяса, легкий сквозняк — и вся его энергетическая система на неделю выходит из строя. Небольшая ошибка в расчетах, когда он пикирует на гуся, и клюв ломается — еще месяц в госпитале. Но в тех редких случаях, когда все управление слушается, мотор поет и пулемет не заклинивает, это зрелище стоит нескольких отмороженных рук и ног.

Когда это произошло впервые — стоял очень холодный день, я помню, и мой фотоаппарат замерз — мы уже не один час топтали замерзшие, заснеженные поля. Мы услышали крик одного из охотников, или егерей, как их называют в Германии, предупреждавший, что на нас летят гуси. К моменту, когда они показались над деревьями, клобучок с головы сокола был уже снят.

Сокол переступал по руке хозяина, его голова резко поворачивалась из стороны в сторону, он возбужденно осматривался вокруг в поисках добычи. И вот через секунду он уже выбрал себе гуся, и тогда с размахом дискобола сокольник запустил птицу в воздух. Еще через мгновение стая заметила хищника и разразилась бешеным стрекотом и гоготаньем. Однако сокол, кажется, не обращал никакого внимания на стаю. Его единственный интерес — это высота. Мощными взмахами крыльев он забирался все выше по крутой спирали, пока не оказался высоко над стаей. К этому времени гуси уже пролетели над нашими головами и ушли довольно далеко вперед. Мы смотрели с земли в полевые бинокли за тем, как сокол стал снижаться и вдруг понесся с невероятной быстротой мимо основной части стаи, нацелившись на вожака. Гогот достиг крещендо. Гуси вкладывали последние крохи своей энергии в безумные усилия спастись. Но гусиная энергия не могла сравниться с соколиной. Сокол несся на предводителя. На какой-то момент он замер в воздухе ^[208], затем, сложив свои крылья, спикировал прямо на вожака.

Через свои полевые бинокли мы видели, как он сделал ставку, как чуть повернул в сторону перед ударом и как вонзил острые когти под крыло своей жертвы. А потом все превратилось в запутанный комок перьев, повалившийся на замерзшую землю. За несколько футов до земли сокол расправил крылья, извлек свой клюв из гуся и позволил ошеломленной жертве удариться о землю. Сам он при этом мягко спланировал на пушистую гусиную спину. Еще несколько coup de grace [209] его острым клювом избавили гуся от дальнейших страданий.

Это событие было должным образом отпраздновано пивом, пусть и разбавленным водой по случаю войны, гамбургским отделением Reichsjagergruppe fur Falkenrei. Я присутствовал на этом празднике, естественно, попутно создавая досье для суда по денацификации. И в то же самое время я стал завзятым сокольником.

Я стал изучать язык сокольников [210] — целую серию непоследовательностей, так ценимых профессионалами. Я уже подзабыл большинство слов из него, но, если не ошибаюсь, они называют ноги сокола - руками, а руку сокольника - кулаком — это когда на ней сидит сокол. А еще там есть опутенки — ремешки, одеваемые вокруг ноги птицы, и вабило — на самом деле это игрушка из перьев, которую делают из крыльев вороны, накручиваемых вокруг какой-нибудь головки, чтобы привлекать внимание сокола в критические моменты, когда он летит в неправильном направлении. А еще у него есть вольер, где живут соколы. Кэдж — что-то вроде рамы [211], на которой соколов выносят в поле, если только у вас нет внедорожника «шевроле». Раму несут как носилки на своих плечах два человека, которых называют кэджерами, или кэдди ^[212], и это выражение недавно было заимствовано намного более плебейским и на несколько сот лет более молодым видом спорта, чем соколиная охота. Есть еще сокольническое выражение, означающее, что ваш питомец не приучен опорожняться вне дома. Насколько я знаю, такой штуки, как сокол, приученный к этому, не существует. Птица словно «стреляет» пометом. Если вы проходите слишком близко от кэджа, то сокол может «стрельнуть» и оставить пометку на вашем лучшем твидовом пиджаке. В Германии такая пометка расценивалась как почетный знак, награда короля всех птиц, и вытирать ее считалось неприличным. На Востоке было меньше снобизма и больше гигиены. Когда сокол делает ставку, он пикирует на несколько футов вниз и завершает полет тем, что запускает свой клюв в добычу.

Мои первые недели в Кабуле были до отказа заполнены официальными визитами в обязательном цилиндре, арендными сделками, подрядчиками и канализационными системами. Но постепенно все эти необходимые составляющие дипломатии сошли на нет, и у меня стало понемногу появляться время для серьезного отдыха. Мои разыскания выявили сокольничего королевского двора, который присматривал за соколами короля. Правда, нынешнее поколение королевской семьи больше интересуется теннисом и лыжами, чем спортом родом из четырнадцатого века. Сокольничий Абдулла до психоза страшился любого правительственного служащего, появлявшегося по делу. Поэтому, когда я пришел в королевские афганские конюшни, он встретил меня с радостью. Уже купив лошадь в Индии и собак отовсюду, для меня было совсем нетрудно позаимствовать сокола у моего друга Абдуллы для утренних прогулок.

В долинах Гиндукуша гусей не бывает, но зато много перепелов. Обычный афганский сокол меньше своего гренландского сородича и едет он на правом запястье, а не на левом, как в Европе. Это различие, объяснил Абдулла, происходит от того, что на так называемом цивилизованном Западе всегда оставляли правую руку свободной, чтобы выхватить меч или пистолет — даже на соколиной охоте. На Востоке, где дело и удовольствие все еще решительно отделены одно от другого, такие предосторожности не нужны. В Афганистане, сказал Абдулла, когда мы занимаемся спортом, мы стараемся произвести наилучшее впечатление ^[213] и наша правая рука, сжатая в кулак, это не угроза, как бывает на войне.

Вскоре я открыл для себя еще и другие отличия между восточными и западными птицами — а может, я просто забыл то, что выучил в Гамбурге. Во всяком случае, я возвращался со своих утренних верховых прогулок с пустой правой рукой чаще, чем хотелось бы, — к неудовольствию Абдуллы, которому, конечно, не улыбалось тратить целые дни на то, чтобы возвратить тех птиц, что я потерял.

Очень может быть, что именно частота моих пусторуких возвращений в конце концов подвигла его предложить мне воспитать своего собственного сокола.

— Начните сначала, — сказал Абдулла. — Это не трудно — мы тренируем одну птицу всего шесть недель.

Поначалу я отнесся к его предложению скептически. Но Абдулла был красноречив:

— Никто не может постичь всей прелести соколиной охоты, пока с его руки не слетит птица, которую он воспитал сам. И, кроме того, еще ни один европеец не натренировал сокола здесь в Афганистане. Вы будете первым.