Воздыхание окованных. Русская сага

Но проходят дни, и начинают падать со стен фамильные портреты… вдруг неожиданно растекается по старинному зеркалу трещина, пропадает старая собака, срывается из киота древняя икона, умирает мама: жизнь, жизнь, отчего рушишься ты? Почему не желаешь помедлить ради тех, кто так любил, ради немощных, кто не может оставаться один без семьи и без нее непременно погибнет?!! Где же твой покров небесный, семья? Почему вдруг стало так холодно, космически холодно, так отчужденно, отчего оставшиеся разбежались, кто куда, попрятавшись по своим углам, и никто никому словно и не нужен и старик-брат не приходит проводить в последний путь свою старую любимую сестру…

Почему все стали столь чужды друг другу? Почему даже встретившись, разговор столь трудно клеится и сколь бы ты не старался быть любезным, ласковым и внимательным к другому, слова ничего не могут срастить — нет гнезда, все разметано, все распалось, разлетелось по миру пронизывающими ветрами вселенной.

Остается то, что остается, — даже не фотокарточки, а неисходная боль как память сердца. Здесь вернуть нельзя уже ничего.

Иллюстрация: И. Левитан. Владимирка.

К последним классам гимназии Иван стал сникать, лениться, тяготиться учением и всей этой гимназической жизнью. Он даже оставался на два года в одном классе и почти «догнал» Колю, получив аттестат всего за год до Колиного окончания. Занимаясь стихотворством и сочинительством повестей, он, однако, почти никогда не заканчивал их, — и мысль, и сердце его утекало куда-то дальше этих стихов и повестей, ведь он их сочинял, — а сердце свои «сокровища» хранило, по всей вероятности, где-то в иных краях — не в предметах этих повестей… И кто знает, что это были за сокровища?

…Душевно и умственно окрепнув после благословения святителя Филарета, Коля, напротив, стал стремительно двигаться в учебе вперед. У него была энергия и терпение, укрепленное столь же стойким упрямством в достижении поставленных целей. Ему была интересна математика — он испытывал сладостное чувство, каждый раз одолевая ее неприступные высоты. Он уже начинал жить и любимой потом во всю жизнь механикой — руки сами просились что-то конструировать, придумывать, переустраивать… Коля чувствовал, что все это — его, и мог сказать о себе: хлебом не корми, дай позаниматься любимым делом…

А к сему и трудолюбивый был очень юноша Николай и ответственный: он рано, познавший унижение и горечь неудач, насмешек, чувства собственной предельной немощи, обретя силу от Бога, не стал гордым — словно его душа выработала раз и навсегда противоядие от нее. Коля в с е г д а помнил, от Кого, ниспал ему его дар. А в силу неэгоистического здравия сердца, умел понимать, что не только ему одному нужно отменно выучиться, но и его семье, родителям, отцу, страдавшему в отдалении от семьи, матери, столь самоотверженно их любившей, и несший столько трудов и забот ради образования сыновей.

В старших классах Жук и Щука уже сговорились, что станут инженерами. Для этого надо было ехать учиться в Петербург — в Москве в то время инженерного училища не было. Коля написал матери, прося совета и благословения, но получил очень резкий отказ: во-первых, содержать в другом городе одного Николая не было средств. Да и отпускать далеко не хотелось, а главное, подросли Валериан и младший Володя, их надо было отправлять в гимназию, с условием, что они будут жить вместе со старшими братьями. Анна Николаевна не могла рискнуть поручить их Ивану (как же изменились ее мечтания!). Теперь она рассчитывала только на помощь Коли.

Николай принял отказ матери со смирением, хотя и пытался ее уговорить — очень ему хотелось учиться на инженера! И — остался в Москве. Друг Щука решил из солидарности тоже не ехать в Петербург и вместе учиться в Университете. Николай закончил гимназию с серебряной медалью.

В Университете Коля горел наукой, и жизнь его кипела, была переполнена через край любимыми занятиями и дерзновенными пробами и поисками себя в науке. А ведь ему еще приходилось зарабатывать себе на жизнь — бегать по урокам — по 50 копеек за час да еще из одного конца Москвы — в другой в ветром подбитом зимнем пальто да на голодный желудок — питались очень плохо. Кстати, это пальтецо одновременно служило ему и матрацем.

Жили братья в меблировках «от жильцов» в доме Малютина все в том же районе Арбата: «Мы живем в том же доме Малютина под покровительством того же Шмелева и над сапожной чисткой того же Сергея».

Комнатка Коли называлась «шкафчик», настолько она была мала: «Квартирой я окончательно прошибся, хотя комната моя на первый взгляд довольно посредственна, но вход в нее решительно невыносим: мебель весьма бедная и вообще она имеет много неудобств. Задатку хозяйка получила 5 рублей. Но сильно желает получить и все остальные…». Но нет: это не были «жалобы турка», никак! Это был чистый реализм, бодрый, боевой и даже воинственно-веселый.

А Иван все боле погружался в уныние, которое становилось постоянной тональностью его самочувствия. Он и тянулся к светскому обществу, но из гордости, в виду своей бедности отдалялся от богатых товарищей. На юридическом факультете он учился хорошо, но не из любви к науке, а в надежде сделать карьеру и выйти из бедности. Ивана пишет сестре:

«16-го или около того в декабре месяце приеду к вам (в Орехово). Хорошо бы, если бы исполнилась хоть 10-ая часть Ваших предположений. Надеюсь повеселиться и отплатить этим весельем за скуку теперешней жизни. Ты не поверишь, Мари, какая тоска, знакомых никого нет, а так много свободного времени, что страх. Я, конечно, не считаю Афросимовых, да я туда почти и не хожу, а так же не принимаю в рецепт и Оболенских, Леоньевых, Матюшенко — ты знаешь, какое у меня платье — в летнем пидчажке не покажешься в декабре в салонах аристократов… Да это всегдашняя скучная песня. Наобещал тебе много, а писать нечего. Твой брат И. Жуковский».

Спустя некоторое время Иван посылает Маше «отчет» о своей жизни в стихах:

«… Довольно, поговорим лучше о чем другом. Начнем с себя: —

Без надежды, без желаний,

Без пустых воспоминаний.

Без любви.

Без веселья. Без печали.

Глупо, пошло протекали

Дни мои. —

Это отчет за сентябрь и половину октября».

Но вот в руках моих другой «отчет» — письмо Николая Егоровича, адресованное матери Михаила Щукина, где он вспоминает свои и друга Щуки студенческие годы:

«…Помните, Ольга Ивановна, наше московское житие? Пречистенский бульвар и Сивцев вражек, как бывало, оторвавшись от зубрежки, мы сидели с Мишей у окошка и наблюдали уличные сцены, которые, как нарочно затеваются в немалом изобилии. Помните гуляния по Пречистенскому бульвару, соседку с несметным количеством собак и надоедную кузню. Когда я иду мимо Вашей квартиры, мне все это вспоминается, уличные лужи напоминают мне разные приключения с водой, которых было так много против наших окон, мясная лавка — кот матроска… и много разных мелочей, которые, впрочем, с удовольствием вспоминаешь».

До самых преклонных лет у Николая Егоровича оставалась детски чистая душа. Его радовал всякий пустяк, он всегда был благодушен и в мажорном настроении духа. О своих переживаниях он в письмах никогда не писал — не был эгоистом. Вот как описывает Николай в письме к Марии Егоровне свое посещение дальней родственницы, которую у Жуковских носила наименование «Лилиша» — имя ее было Елизавета Адольфовна:

«…Много поблудивши по широкому двору графа Толстого, я попал, наконец, в какую-то кухню. На вопрос «здесь ли живет Елизавета Адольфовна Петрова», мне отвечала какая-то рожа, что никакой Лизаветы Петровны здесь нету. На спасение мое явилась какая-то длинная рябоватая девка и сказала мне, чтобы я следовал за нею.