Сорок пятый

 Я слушал его по радио на своем передовом командном пункте. Вместе со мной были в тот час многие из моих соратников по боевым действиям — члены Военного совета Крайнюков и Кальченко, командующие родами войск и начальники служб фронта, офицеры политуправления, оперативного управления. Торжественность обстановки усиливалась тем, что со всех сторон гремели, если можно так выразиться, самосалюты. Передовые части ушли далеко вперёд; они там, конечно, палили из всех видов оружия, но мы их не слышали. Зато уж вторые эшелоны салютовали в эти часы вокруг нас, не жалея сил. Палили в небо и ракетами, и холостыми снарядами, и боевыми патронами из автоматов, карабинов и револьверов. Словом, каждый салютовал как и чем мог...

 Не помню сейчас уж всех подробностей этого вечера. Помню товарищеский ужин, не очень длинный, помню, много и с особым чувством пели, но больше всего запомнилось ощущение природы в тот вечер. Весна была в разгаре, все благоухало, и было такое чувство, как будто ты заново увидел природу.

 Радость от победы была, конечно, большая, огромная, но все-таки всей меры её в тот первый момент мы ещё даже не почувствовали. И скажу честно, одним из первых и самых сильных желаний этого дня было желание выспаться, и мысль, что наконец это, видимо, будет возможно, если не сегодня, то хотя бы вскоре.

 Мне лично выспаться в ту ночь так и не удалось. Почти сразу нахлынуло столько неотложных дел! И первым из них было неожиданное донесение, что в районе Мельника значительные силы немцев ещё оказывают сопротивление. Пришлось срочно распоряжаться и направлять танковые войска для немедленной ликвидации этой довольно сильной и организованной группировки.

 Потом навалились другие дела, и должен сказать, что я так и не вкусил тогда всех радостей Дня Победы. Думаю, что не только я, но и другие командующие фронтами по-настоящему почувствовали праздник Победы только во время Парада Победы в Москве и последовавшего за этим приема в Кремле. Вот там я ощутил, что с меня действительно спала какая-то ноша, испытал облегчение и позволил себе выпить за победу.

 9 мая у меня было полно забот до глубокой ночи, а утром 10-го я выехал в Прагу. Дорога, по которой я ехал, была забита до отказа. По ней двигалось как бы три не смешивающихся между собой потока. Первый, самый большой, — колонна военнопленных из группировки Шернера. Голова её уже подходила к Дрездену, а хвост был ещё около Праги. Второй составляли выдворяемые чехами из пределов Чехословакии Судетские немцы.

 А третий огромный поток состоял из тех, кто возвращался из фашистских концлагерей, которых в этом районе было много. Здесь размещалось немало предприятий военной промышленности, а на них немцы использовали подневольную рабочую силу из всех стран Европы. Вид возвращавшихся из лагерей вызывал двойное чувство — и радости и боли. Радости, потому что они возвращались к жизни, шли к себе домой, а боли потому, что просто мучительно было на них смотреть — так изнурены и ужасающе измождены были они в большинстве своем.

 Я много раз бывал потом в Праге и очень люблю этот прекрасный город, но, конечно, то первое впечатление от него просто неизгладимо. Город продолжал праздновать свое освобождение, и это всеобщее победное радостное ликование, эти знамена, флаги, цветы делали его особенно красивым и праздничным, несмотря на то, что кое-где нам на пути попадались развалины и пожарища — следы фашистских обстрелов и бомбардировок в дни Пражского восстания.

 В этот день, 10 мая, мне удалось лишь бегло познакомиться с Прагой. Главное чувство, которое я при этом испытывал, была радость, что разрушения в Праге все же редки и что нам удалось сохранить город в целости.

 Вечером в Праге, в штабе 3-й гвардейской армии, я и член Военного совета К. В. Крайнюков встретились с нашими боевыми командармами — Рыбалко, Лелюшенко, Гордовым и с членами Военных советов этих армий. Всех военачальников мы от всей души поздравили с одержанной победой. Они ответили тем же.

 Но долго поздравлять друг друга некогда, надо было думать о нормализации жизни, о снабжении населения и, стало быть, о назначении начальника гарнизона и коменданта города Праги. В этом эпизоде есть некоторые житейские черточки, которые и сейчас, через двадцать с лишним лет, вызывают у меня улыбку.

 Сидя в штабе у Гордова и разговаривая об итогах только что закончившейся операции, я сделался свидетелем жаркого спора между Рыбалко и Лелюшенко о том, кто из них первым вошёл в Прагу. Этот спор подогревался ещё и таким обстоятельством: по нашей русской военной традиции, начиная со времен Суворова, повелось так, что, кто из генералов первым вступил в город, тот обычно и назначается комендантом.

 Слушая этот спор между двумя нашими славными генералами-танкистами, никак не желавшими уступить друг другу пальму первенства, я решил, что не стоит углублять их «междоусобицу», и тут же назначил начальником гарнизона командующего 3-й гвардейской армией генерал-полковника Гордова. Тем самым претензии обоих командующих танковыми армиями сразу же отпали. Вслед за этим я назначил комендантом города человека, так сказать, нейтрального: им был заместитель командующего 5-й гвардейской генерал Парамзин.

 Докладывая в этот же вечер по ВЧ из Праги Сталину о назначении Гордова начальником гарнизона в Праге, я встретился с неожиданным для меня возражением. Сталину было непонятно, почему идет речь о начальнике гарнизона; ему больше нравилось слово «комендант». Пришлось объяснить по ВЧ, что, согласно уставу, начальнику гарнизона подчиняются все войска, находящиеся на соответствующей территории, а комендант является подчиненным ему лицом и ведает главным образом вопросами караульной службы, охраны внутреннего порядка.

 Выслушав мое объяснение, Сталин утвердил Гордова начальником гарнизона и дал мне распоряжение оказать необходимое содействие для переезда в Прагу из Кошице президента Бенеша и чехословацкого правительства.

 Эти указания я выполнил. Президент Бенеш и чехословацкое правительство выразили желание лететь из Кошице в Прагу на самолётах. Самолеты были за ними посланы.

 В тот день, когда в Прагу прибыло чехословацкое правительство, на пражском аэродроме был построен почетный караул от войск 1-го Украинского фронта. Наши военные власти были представлены генерал-полковником бронетанковых войск Рыбалко, комендантом города генерал-майором Парамзиным и другими официальными лицами—генералами и офицерами 1-го Украинского фронта.

 А на следующий день я снова приехал в Прагу и встретился там с Председателем Совета Министров Зденеком Фирлингером, с Клементом Готвальдом и другими членами правительства. В дружеской обстановке были рассмотрены многие вопросы нормализации жизни Праги и всей Чехословацкой республики, в решении которых мы в силах были оказать содействие чехословацким друзьям.

 С особой теплотой вспоминаю я тогдашнюю встречу с моим боевым соратником генералом Людвиком Свободой, возглавившим министерство национальной обороны. Впервые я познакомился с ним в 1944 году, во время Карпатско-Дуклинской операции, которая проводилась нами в поддержку Словацкого национального вооруженного восстания. В начале операции Свобода был командиром бригады, потом стал командовать всем Чехословацким корпусом вместо не справившегося со своими обязанностями и отстраненного от командования генерала Кратохвила.

 В тяжёлой, кровопролитной операции Людвик Свобода проявил себя с самой лучшей стороны. Человек он был организованный и исключительно храбрый. О нем можно сказать без преувеличения: такой на поле боя головы перед врагом не склонит. Хотя в буквальном смысле слова это иногда и следовало бы ему делать: уж слишком он рисковал собой. Мне даже пришлось несколько раз указывать товарищу Свободе, что зря он часто появляется в боевых порядках своих частей, и просить его все-таки не становиться автоматчиком даже в критические минуты: он дорог нам как командир корпуса.

 Во время войны, когда правительство Чехословакии находилось в Лондоне, Свобода был, формально говоря, для меня представителем иностранного государства, вдобавок ещё буржуазного. Официально я его называл «господин генерал», но в душе никак не мог привыкнуть к такому обращению. Он был для меня настоящим боевым товарищем и другом, и, когда не было необходимости в официальщине и дипломатии, я его в боевой обстановке называл товарищем. Впрочем, как и всех других офицеров Чехословацкого корпуса. И только в тех случаях, не частых, когда был недоволен его действиями, то, чтобы подчеркнуть остроту своего недовольства, менял обращение на «господин генерал». Зато, когда дела у него шли хорошо, а по большей части так оно и было, я называл его «товарищ генерал» или «товарищ Свобода».