Поход Наполеона в Россию

28-го ставка расположилась в Успенском. В два часа ночи император вызвал меня. Он лежал в постели. Приказав мне проверить, хорошо ли закрыта дверь, он велел мне сесть подле постели, что вовсе не соответствовало его привычке. Затем он заговорил об общем положении вещей и о состоянии армии, причем он еще не видел или не хотел видеть, до какой степени дезорганизации она уже дошла. В заключение он просил меня откровенно сказать ему вес, что я думаю. Я не заставил себя долго просить и полностью изложил императору мои взгляды на последствия, к которым приведет дезорганизация армии, а в особенности мое мнение о тех бедствиях, которые повлекут за собою зимние морозы. Я напомнил ему получивший известность ответ императора Александра на московские предложения мира переданные Лористоном: "Начинается моя кампания". Я сказал императору, что этот ответ надо понимать буквально: чем ближе будет надвигаться зима, тем больше вся обстановка будет выгодна русским и в частности казакам.

— Ваш пророк Александр не раз ошибался, — ответил император, по в тоне его голоса не было никакого раздражения.

Император, как мне казалось, не поверил в правдоподобность моих предсказаний. Он надеялся, что исключительная сообразительность наших солдат подскажет им, какими средствами можно уберечь себя от морозов, и они воспользуются теми же предосторожностями, что и русские, или заменят их какими-нибудь другими. Он не сомневался, что армия расположится на зимние квартиры в Орше в Витебске. Император все еще не верил, что может оказаться принужденным отступить за Березину; он считал, что может пойти на это разве лишь для того, чтобы быть поближе к большим складам в Минске и Вильно и установить более тесный контакт с Шварценбергом и корпусами на Двине, последние операции которых должны были, конечно, оказать влияние на его решения. Учитывая их силы, он не сомневался, что они вновь возьмут Полоцк, и сожалел о ранении маршала Сен-Сира, которое, как он говорил, отняло у него самого способного из его помощников. Ему казалось, что прибытие польских казаков (он по-прежнему ожидал их и надеялся, что в ближайшие дни получит 1500 — 2000 этих всадников) полностью изменит наше положение и весь ход дел, так как они возьмут на себя нашу охрану и дадут нашим солдатам возможность отдохнуть и раздобыть продовольствие. После Малоярославца наши несчастные солдаты питались лишь кониной; иногда им перепадало немного скверной вареной говядины, но доставалась она только тем, кто занимался мародерством, а остальные питались только жареной кониной, то есть павшими на дороге лошадьми. Их разрубали на части еще до того, как они издыхали.

Около часу разговор вращался вокруг вопросов о России, о Польше, о цветущем состоянии Франции, о тех средствах, которыми располагал император для возмещения своих потерь. Затем император затронул главный вопрос — тот ради которого он меня вызвал и предисловием к которому служил весь предшествующий разговор. Он сказал, что "возможно и даже вероятно, что он поедет в Париж, после того как расположит армию на позициях".

Он спросил меня, что я думаю об этом проекте, не произведет ли его отъезд дурного впечатления в армии, не будет ли это лучшим средством для того, чтобы реорганизовать ее, оказать воздействие на Европу и сохранить спокойствие; наконец, он спросил, не вижу ли я опасностей в поездке через Пруссию без эскорта.

Император добавил еще, что "через неделю русская армия, так же как и наша, не будет уже в состоянии дать сражение; она тоже нуждается в отдыхе и в реорганизации; морозы существуют не только для нас, но и для русских; Кутузов следует за нами, не предпринимая ничего серьезного, и отсюда видно, что он не имеет нужных для этого средств; мы действовали с такой прохладцей и допускали так много проволочек, что Кутузов легко мог опередить нас; Кутузов не может не знать, что мы двигаемся, как походная колонна, а о нем ничего не слышно".

Наконец император сказал, что "в Смоленске мы найдем свежий и хорошо организованный корпус; еще один стоит на Березине; артиллерия этих корпусов, как и артиллерия корпусов на Двине, располагает хорошими лошадьми и достаточно многочисленна, чтобы подкрепить наши артиллерийские силы; немного дальше стоят австрийцы и Рейнье 205 ; если объединить все эти силы, то пусть даже молдавская армия немедленно присоединится к остальным русским корпусам, превосходство все равно будет на нашей стороне, и это обеспечит нам спокойствие на зиму; Вильно будет присылать нам дивизии одну за другой, и они еще больше увеличат нашу мощь; наконец, огромные вещевые склады, находящиеся в этом городе, снабдят нас всем необходимым".

Я ответил императору, что, по-моему, зло значительно больше, чем он думает, и поэтому я не колеблюсь в выборе лекарства; есть только одно лекарство, а именно: если его приказы и декреты будут подписываться во дворце в Тюильри; я не останавливаюсь на второстепенных соображениях, не считаюсь с тем, что будут об этом говорить или думать в армии, ибо сейчас стоит вопрос о том, на что могут дерзнуть в Европе. Я сказал, что задуманный им шаг единственный, который может принести действительную пользу, единственный, который должен был бы ему посоветовать всякий верный слуга; колебаться не приходится, нужно только выбрать удобный момент; что же касается неудобства переезда через Пруссию, то его можно избежать, если ехать под вымышленным именем; так как никто не будет знать заранее о предстоящем путешествии то связанные с ним опасности не выходят из рамок тех обычных бесчисленных опасностей, которым мы подвергаемся каждый день.

Я старался разъяснить императору действительное состояние армии; я указывал ему, что трудно пресечь зло и остановить процесс дезорганизации, так как причиной является упадок духа некоторых начальников. В самом деле, они допустили полное разложение своих корпусов, ничего не делали, чтобы удержать своих солдат от дезертирства и не оказаться в таком положении, когда им приходится идти в бой с ничтожной кучкой храбрецов, оставшихся верными своему знамени. Я говорил императору о том впечатлении, какое произведет не только во Франции, но и во всей Европе известие об его отступлении, а еще больше — известие о бедствиях, в которые он пока еще не хочет верить; в заключение я сказал, что его возвращение в Париж создаст необходимый противовес этому впечатлению.

Император, казалось, стал менее сомневаться в справедливости моих мрачных предсказаний. Он думал, что его присутствия в Париже будет достаточно, чтобы были пущены в ход все силы для создания в трехмесячный срок новой армии. В заключение он спросил, не думаю ли я, что новое предложение, направленное императору Александру теперь, когда русские губернии будут эвакуированы, приведет к заключению мира.

— Не больше, чем в Москве, — ответил я. — Наше отступление вскружит им всем голову.

Было уже половина шестого, когда император отпустил меня, сказав на прощанье, чтобы я поразмыслил над всем, что он мне конфиденциально сообщил, и добавил, что он еще поговорит об этом со мной после того, как побеседует с князем Невшательским.

Назавтра, то есть 29-го, мы были в Гжатске. Стоял сильный мороз. Эстафеты, которые в течение нескольких дней уже не запаздывали и приходили через все более короткие промежутки времени, так как мы двигались им навстречу, снова перестали поступать со вчерашнего дня из-за появления нескольких неприятельских отрядов на наших коммуникационных путях. Последние депеши из Парижа были еще от сентября.

Уже после Боровска мороз давал себя чувствовать, но промерзла только поверхность почвы; погода была хорошая, и еще вполне возможно было провести ночь под открытым небом, если развести костер. Однако здесь (в районе Гжатска) зима давала себя чувствовать более сильно.

После Вереи я усвоил привычку передвигаться пешком. Я проделывал таким образом все ежедневные переходы и прекрасно себя чувствовал, потому что нисколько не страдал от холода и не знал никаких недомоганий в течение всего нашего продолжительного отступления.