Выбор

- На неделю. Поверишь ли, Владимир, ехать один к матери я боюсь, - с неуверенностью проговорил Илья и, облокотясь на кресло, загородил лоб ладонью. - Она, как мне известно, нездорова, и я боюсь пуще смерти, выдержит ли она? Я просил - помнишь, в Венеции? - чтобы вы хотя бы туманно намекнули ей обо мне... что я жив.

- Да, Маша говорила с ней. Была у нее дома.

- И что?

- Ее реакцию можно понять. Раиса Михайловна сказала, что ты убит и она не хочет верить в чудеса, - ответил не сразу Васильев и с горечью подумал, что нет у человеческих желаний никаких гарантий, и жизнь вернувшегося из небытия Ильи, если он действительно серьезно болен, через малый срок будет закончена, и теперь чудовищно было это представить. Значит, смерть наготове сидит в каждом из нас, ходит неотступной тенью и ждет своего часа: "И все мигом к черту: солнце, вот этот снег, мои холсты, громкие слова о творчестве, часы работы вот тут в мастерской, моя любовь к Маше и Виктории, двум женщинам в целом мире, и все то, что было... и могло быть. Как все висит на тончайшем волоске!.."

- Что я должен сделать? - спросил Васильев и встал, заходил по мастерской, по заляпанному красками солнечному полу. - Чем я могу тебе помочь? Съездить к Раисе Михайловне? Поговорить? Когда ты готов ехать к ней?

- Завтра, - ответил Илья глухо. - Сегодня не хватит сил. Я прошу тебя, Владимир, поехать со мной... не как провожатого. А как... как бывшего друга. Так будет легче... мне и ей. - Он натолкнулся глазами на сумрачно-задумчивый взгляд Васильева, попросил вполголоса: - Позвони ей и предупреди, что приедешь завтра не один... Сейчас, при мне позвони, если можно. Скажи и объясни, что я жив и здоров, прибыл в Москву, чтобы ее увидеть...

"Я ей скажу эту фразу и вступлю в обман вместе с Ильей. Но может быть, он приехал для того, чтобы проститься с ней", - подумал снова Васильев и, нахмуренный, заложив руки в карманы, некоторое время стоял против тумбочки с телефоном, а когда снял трубку и сбивчиво, два раза ошибившись, набрал номер Раисы Михайловны, то ощутил на миг застывшую тишину позади и упершийся взгляд в спину, от которого стало не по себе: Илья открыто просил его помощи в первом свидании с матерью, сомневаясь, видимо, в чем-то очень важном для себя.

К телефону долго не подходили.

- Раиса Михайловна, это я, здравствуйте, - заговорил Васильев, услыхав, наконец, несильный, мягко-растянутый, мнилось, теплого, коричневого цвета голос, и заговорил с невольной заминкой, подыскивая слова, которые не выстраивались в нужный дипломатический ряд: - Да, это я, Раиса Михайловна. Да, это я. Нет, я не забыл вас. Я не звонил, не видел вас целую вечность, простите меня. Но я хотел вам сказать... То есть мне надо заехать к вам завтра и не одному, с моим старым другом, которого вы лучше меня знаете... ("Глупец! Грошовый дипломат! Просто образцовый глупец, при чем здесь невыносимо жалкий юмор?") Дело в том, что в Москву приехал... Илья, и я встретил его, Раиса Михайловна. Да, приехал из Италии Илья, живой, здоровый ("Я повторяю слова Ильи?"), и он рвется к вам сейчас же ("Лжец! Лжец!"), а я прошу его отдохнуть у меня после самолета...

Он, запинаясь, выговорил последнюю фразу, проклиная свое неловкое, натужное участие в этой придуманной для правдоподобия игре, и тут же наступившее молчание Раисы Михайловны в трубке после его наивного и неумелого дипломатического хода зябко дохнуло предвиденным осложнением, он испугался, что это молчание взорвется вскриком, заглушенными рыданиями, прерывающими неудержимыми слезами ее вопросы об Илье, и почти не расслышал ослабленный усталым смирением, ускользающий ее голос:

- Я знаю, Володя. Он приехал.

- Откуда вы знаете, Раиса Михайловна? - изумился Васильев и перевел дух, неудобно помялся у тумбочки, стараясь не поворачиваться к Илье. - Вам кто-то сообщил?

- Мне снился нехороший сон, Володя, - невнятно проговорила она. - И Маша сказала. Неделю назад она была...

- Когда? Неделю назад? Что она сказала?

- Она сказала, что он должен приехать.

- Он уже в Москве, Раиса Михайловна. Мы завтра приедем к вам... завтра приедем...

"Каким же образом Мария узнала о приезде Ильи? Как она могла узнать?"

Он положил трубку с сердцебиением, сбившим дыхание, убеждая себя, что Раиса Михайловна перепутала, сказав о встрече с Марией неделю назад ("Зачем Марии нужно было от меня скрывать это?"), и чтобы подавить унизительное чувство подозрения, он сказал Илье нарочито обыденно:

- Наверное, суть разговора тебе была понятна. Она знает, что ты приехал. Чем еще могу помочь?

- Не торопи, ради бога.

Илья продолжительно вытирал платком виски, покрывшиеся испариной во время разговора Васильева по телефону ("Чего он ждал? Отказа матери? Сомневался в том, что она захочет его увидеть?"), и в изнеможении отвалился на спинку кресла, хрипловато сказал:

- Разреши выкурить сигарету?

- Сделай одолжение.

- Благодарю. И разреши несколько минут помолчать и подумать.

Илья раскрыл на колене серебряный портсигар, отделанный перламутром, достал из глубины его единственную, прижатую шелковой резиночкой сигарету, последнюю из его трехштучной (как помнилось по Венеции) дневной нормы, и Васильев, заметив дрожание бровей, когда он прикуривал от знакомой газовой зажигалки, решил, что встреча с Раисой Михайловной будет для Ильи трудной, много ему стоящей, встреча, которой он ждал и боялся.

- Покажи что-нибудь. Пока я покурю, - попросил тихо Илья, выдыхая дым с задерживаемым и видимым удовольствием, смакуя вкус и крепость табака. Покажи хоть одну картину. Ты уже знаешь, что я твой поклонник. И я купил бы, если бы ты...

Он не договорил, с всхлипом затянулся сигаретой.

- Спасибо. Но я что-нибудь подарю тебе лучше, - машинально забормотал Васильев, шагая по мастерской, и остановился у стеллажей за мольбертом, напротив холстов, поставленных на полу лицом к стене, вытащил одну картину, подул на нее, очищая от пыли, прислонил к ножке мольберта и, заложив руки в карманы, отошел к другой стене мастерской, говоря рассеянно:

- Вот такая штука.

Над этой вещью он работал несколько лет, отдаваясь этой счастливой воздушности ясного летнего утра, свежести зелени, спокойной прозрачности воды (речная галька была видна как в увеличительное стекло), возле которой лежала в безмятежной дреме молодая девушка, еще недавняя девочка, одна рука закинута за голову, отчего нагая грудь остро напряглась, и от всего юного, тонкого тела ее исходило прохладное сияние невинной прелести, утренней чистоты, непорочной доверчивости, еще не знающей стыда, - во всех вариантах Васильев убирал и не мог до конца убрать загадку чувственности, добиваясь господства телесной женской тайны, без желания прикоснуться к ней с неосторожным вожделением.