Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

А вот и триптих о Ленине, который мне, давно уже ненавидящему «Ильича», не совсем понятен: так «за» или «против» Ленина стоит мой Учитель? Окончательно ли он определился в своей позиции?

Вот «Захоронение в Кремлёвской стене», высмеивающее геронтократов, стремящихся попасть в историю России хотя бы в виде коробочки с прахом; вот «Полёт» — о пролёте ангела над Чернобылем… и я сразу вспоминаю реплику Юрия Поликарповича:

— Эти места вообще загадочные… я пролетал над ними. Даже названия там такие… Страхолесье, например… Об этих местах, кстати, ещё Вернадский писал…

Вот «Превращение Спинозы», «Молчите, Тряпкин и Рубцов…», «Наваждение»… всё это я уже слышал. А вот «В деревне», написанное, как мне кажется, после моих рассказов о своих предках (похоже, Ю. К. эти рассказы запали в душу, и он тоже кое-что предпринял для исследования собственной родословной).

Любовная лирика представлена тоже… несколько сильнейших стихотворений на эту тему потрясают меня. А вот «переделанные анекдоты» оставляют иное впечатление: неужели Юрий Поликарпович полагает такую переделку делом перспективным?

В сборнике есть несколько переводов, обозначенных как «стихи, созданные по мотивам» — Байрон, Китс, Мицкевич… а вот и перевод «Пьяного корабля» Артюра Рембо. Эти переводы меня, ранее не знакомого с этой стороной творчества Ю. К., прямо-таки ошарашивают: оказывается, мой Учитель легко вживается в мироощущение каждого из этих поэтов, таких разных… он чувствует себя в разных стихиях, как рыба в воде! «Пьяный корабль» буквально пьянит меня, я перечитываю его множество раз — и постоянно спрашиваю сам себя: в чём же причина? это Рембо гениален — или перевод?

Новая книга ещё раз убеждает меня в том, что мой Учитель находится на переднем крае — переднем крае русской поэзии, русской философии. Сам же я в эти времена продолжаю печататься в «Нашем современнике» и даже удостаиваюсь некоторых нападок во враждебной этому журналу прессе: моё стихотворение «Гроздь», которое кое-кто в редакции викуловского издания именует чуть ли не «манифестом», некий Анатолий Пикач поливает в «Литературной газете» зловонной грязью… впрочем, это вызывает у меня лишь радость: если я не нравлюсь врагам — значит, стою на верном пути. Книга моя в издательстве «Современник» готовится к выходу в будущем году, я связываю с ней большие надежды, много пишу нового.

Нашему знакомству с Ю. К. скоро двадцать лет; в своих мыслях и записях о нём я уже позволяю себе не только восторженные оценки… Вот запись середины зимы 1990 года.

Вчера узнал, что Ю. К. <…>. А когда по телефону ему позвонил какой-то молодой поэт из Одессы, он, подбоченившись, говорил в трубку:

— Вы что? Я Блока критикую! А вы кто? На что вы надеетесь?

Я, конечно, списал это поведение на то, что он был пьян… но вот в чём штука: я это не у него одного наблюдаю. Таков же и мой ярославский приятель К. — когда его избрали в бюро писательской организации, он напился пьян и стал качать пальцем у моего носа, говоря:

— Ну, теперь твоя песенка спета!..

Откуда эта фанаберия, это хвастовство, «купечество»? Реакция на прежнюю загнобленность? Национальная черта?

Да ведь и я такой же, особливо в пьяном виде! Ничуть не лучше. Эх, русачки…

Болтали о том, о сём. Он собирается в Японию, в туристическую поездку. Я спросил о смысле «Запломбированного вагона».

— Речь о том, что идея — пустая, — ответил он, — матрос хотел увидеть, что за идею привёз вагон, открыл — а вагон пустой.

— Но это ведь ещё Мор с Кампанеллой выдумали…

— Да-да-да!.. Это эти гады, утописты…

Тем временем в стране мало-помалу начинается брожение. В конце февраля в Ярославле по призыву «межрегиональной депутатской группы» проходит митинг против «партократии», за «многопартийность», собравшиеся машут лозунгами «Руки прочь от Гдляна — Иванова», «Сахаров — совесть нашей страны» и т. д. В дневнике я записываю:

«Вот странный оскал времени — главное противоречие затушёвано, выступает в облике борьбы между якобы „консерваторами“, „стагнатами“ — и якобы „радикалами“. И надо быть либо за тех, либо за этих. А я — ни за тех, ни за этих, я — за русских. Но так, оказывается, нельзя. Нельзя быть „за Россию“, надо — либо за Россию „стагнатов“, либо за Россию „радикалов“… И вот я думаю: почему же так — нельзя? И кому это надо, чтобы так было нельзя? Кому это выгодно? И ещё думаю: а ведь это всё уже было в нашей истории, было… Что же, опять: сын на отца и брат на брата?»

Журналистская работа осточертевает мне, я буквально рвусь из газеты — и именно в это время, в начале весны 1990 года предлагаю свою кандидатуру на пост главного редактора журнала «Русь», который создаётся у нас в Ярославле. Но неудачно: «братья-писатели» не видят меня в этой роли, я для них — не слишком правоверный «русофил»… а кое для кого, пожалуй, и «жид». Кажется, именно в это время мне приходится услышать почти анекдотическую историю: в писательском домике на улице Терешковой сидят два местных литератора-«русофила», пьют водку и клеймят евреев. На улице — тёмная ночь, двери домика заперты изнутри на ключ, кроме этих двух людей, в помещении больше никого нет. И вот, пугливо оглянувшись, один из литераторов шёпотом (!) говорит другому:

— Слушай, а Чеканов — не еврей?..

В истории с «Русью» меня больше всего поражает поступок того самого К., которого я за пятнадцать лет близкого знакомства привык уже считать своим другом: при обсуждении моей кандидатуры он заявляет буквально следующее: «Если Чеканов станет редактором, он нам всем тут башки пооткручивает!»

Спустя много лет этот человек вновь начнёт набиваться мне в друзья, будет объяснять, что, мол, «тогда я тебя боялся», а потом, после моего отказа возобновить прежние отношения, напьётся в хлам — и весь вечер будет то костерить меня на чём свет стоит, то плакаться в жилетку своей сожительнице… но тогда, в марте 1990 года, он вместе с другими «ярославскими писателями-патриотами» закроет мне дорогу, о которой я давно мечтаю, — и «толстый» литературный журнал я создам только через полтора десятка лет.

Моё огорчение в эти весенние дни 1990 года несколько скрашивает весьма лестное предложение, поступившее от обкома партии: возглавить единственную в области партийную газету «Северный рабочий» с тиражом 120 000 экземпляров. Очевидно, мою кандидатуру в местном «Белом доме» считают «срединной», устраивающей и коммунистов, и «демократов». Я, однако, наотрез отказываюсь от этого предложения (о чём впоследствии буду неоднократно жалеть). Мотивировка всё та же: я хочу быть писателем, а не журналистом…

Мои творческие устремления подогреваются очередной серьёзной публикацией в «Нашем современнике»; стихи для неё отбирает Юрий Поликарпович, с недавних пор сотрудничающий с этим журналом, поэтому подборка получается весьма солидной — а одно стихотворение из неё вскоре перепечатывает нью-йоркская газета «Русский голос». Я узнаю об этом от своего знакомого, работника местного издательства.

— Мне тут ребята из КГБ газетку принесли с твоими стихами, — звонит он, — зайди, возьми на память.

Я захожу, беру: и правда, Нью-Йорк. Однако!.. не зря свой хлеб едят ребята, каждый чих отслеживают, — думаю я. — Наверно, в Конторе Глубокого Бурения на меня специальное дело заведено, вот и эта газетка в особую папочку аккуратно ляжет…

В начале сентября мы с Юрием Поликарповичем встречаемся вновь; на память об этой встрече у меня остаётся книга его переводов «Пересаженные цветы», которую я специально везу из Ярославля в Москву, дабы получить дарственную надпись. В поезде ещё раз листаю её и ещё раз убеждаюсь в безусловном поэтическом гении Юрия Кузнецова. Перечитываю ту самую «Свадьбу» Ласло Надя…