Судьба по-русски

Дохрипев куплет на своеобразном тремоло, он закончил выступление в прозе:

— Граждане, подайте борцу за ослабление международной напряженности!..

Шляпа его очень быстро наполнялась рублевками. Мне показалось, что всем даже стало легче дышать в этой духоте: так был обаятелен этот забулдыга… Он честно работал…

Еще несколько историй.

Актеру, особенно актеру, снимавшемуся в кино, постоянно задают вопросы о популярности. И вопросы эти хоть и на одну тему, но с разными оттенками — в зависимости от культуры, эмоциональности интервьюеров, от обстоятельств, места встречи с актером…

Чаще спрашивают так: «Как вы относитесь к своей популярности?», «Вам мешает ваша популярность?», «Пользуетесь ли вы своей популярностью?» (Конечно, имеется в виду — в корыстных целях.) И все в таком же духе…

Ответы моих коллег я имел удовольствие слышать разные: и кокетливые, и уважительные к задававшему вопросы, и развязно-пренебрежительные, и, чего греха таить, откровенно хамоватые… Словом, как спрашивали, так и отвечали…

А как я отвечу сейчас? Да просто: «В молодости хотелось до чертиков быть популярным. За что и теперь себя не корю».

Собственно, а почему этого не хотеть? Кто бросит в меня камень за это?.. Желать популярности — значит желать признания своего труда.

Какое же это сладкое чувство — видеть, слышать благодарность от того, для кого ты трудишься! Какое счастье получать тысячи писем после выхода фильма на экран! Так было после «Родной крови», «Поднятой целины», «Я, Шаповалов Т.П.», «Любви земной»…

Или не получить ни е-ди-но-го!.. Хоть бы писулечку кто-нибудь прислал!.. И жизнь кажется тогда бессмысленной, никчемной. Перечислять фильмы, доставившие мне душевный дискомфорт, не буду. Их больше.

Так что это такое — жажда популярности? Тщеславие? Пожалуй, болезненное тщеславие. Дурно это? Не думаю. Художник, не зараженный бациллой тщеславия, напрочь лишает себя стимула совершенствоваться, подняться, еще хоть на одну ступенечку к высотам мастерства.

Ну, это так, вступление к рассказам об историях, связанных с популярностью. Итак…

Снимался фильм по рассказу М.Шолохова «Жеребенок». Я до сих пор люблю эту киноминиатюру и бесконечно благодарен режиссеру В.Фетину за предоставленную мне возможность еще раз прикоснуться к творчеству великого писателя.

Несколько слов о содержании картины.

Гражданская война. Кавалерийский эскадрон. Кобыла Трофима, которого я играл, ожеребилась… Позор на всю округу. Командир так и сказал бойцу: «В разгар войны и вдруг подобное распутство. С этим жеребенком мы навроде цыганев будем. Пристрелить!»

Вот бедный мой Трофим и мается: как бы и жеребеночка в живых оставить, и комэска ублажить. И тут оказия: эскадрон вплавь переправляется через Дон. Кобыла Трофима плывет и все оглядывается, за ребеночком, значит, следит. Жеребенок кинулся в воду, поплыл и… угодил в коловерть. Гибель неминуема! Ну, казалось бы, Бог жизнь дал, Бог и забрал… И всем бы полегчало. Но не выдержало сердце Трофима, и он очертя голову бросается спасать животное, по сути дела спасать ценой собственной жизни.

Снимаем эпизод «Спасение». Посредине реки — плот, на нем — аппаратура, режиссер, оператор, осветители… Я — в воде с жеребенком, держу его левой рукой за гриву, а правой рукой и ногами дрыгаюсь в Дону, стараясь удержаться на плаву. Жеребенок тоже сучит ножонками. И как это случилось, не знаю, но шибанул он меня копытцем ниже пояса, значительно ниже…

Очухался я на берегу… Друзья говорят, что какое-то мгновение я был без сознания и меня достали со дна. Может быть. Не спорю. Посудачили, посмеялись и снова за работу. Но по Дону уже понесся слух, что Матвеев утонул.

Через два-три дня уезжал я из Ростова в Москву. Измученный изнурительными съемками кавалерийских атак, преодолевая ноющую боль в ногах, руках и спине, залез на вторую полку в вагоне и провалился в сон. Утром проснулся и слышу возбужденный разговор пассажиров, сидящих внизу:

— Похороны, говорят, пышные были. Ну, духовой оркестр — это само собой… И говорят, будто солдаты салют из винтовок бабахали, — сказала женщина.

— Он же все коммунистов играл. Чего ж не бабахнуть? — добавил мужской голос и хохотнул.

Тут я напрягся: кто помер?

— Ну, скажете тоже. Князь Нехлюдов, по-вашему выходит, тоже коммунист?

— Про князя не скажу, а Макар Нагульнов коммунистом был что надо! — Чувствовалось, что мужчина женщин «заводит».

Понял я: похоронили меня. Что делать? Встать, доложить: так, мол, и так — явился из мертвых?.. Решил еще послушать — насладиться, так сказать, «славою». Снова заговорила женщину, поцокав ложечкой по стакану с чаем:

— Но какие же они развратники, эти артисты. Говорят, столько жен за гробом шло, столько жен…

Тут уж я не выдержал: слушать такую брехню было выше моих сил. Обозвать все мое актерское братство развратниками — это уж слишком…

Опустив голову вниз, я вступил в обсуждение своих похорон.

— Слух был, бабоньки, будто этот артист сам покончил с собой — утопился!..

Женщины вскинули глаза кверху и… одна часто заморгала, другая — онемела. Мужчина захлебнулся в хохоте: видно, дьявол, еще с вечера узнал меня и подтрунивал над сокупейницами.

— Верно, верно, — уже заведенный, продолжал я. — Утопился… Говорят, будто он забеременел!..

Женщины — может, узнали, может, нет, — тихо вышли из купе… Я сполз на нижнюю полку. Мужчина, симпатично улыбаясь, достал из-под подушки начатую бутылку «Арарата», предложил:

— Ну, Матвеев, бабахнем по граммульке за воскрешение, а?

— А!.. Давай!.. — согласился я.

В семидесятых годах широко распространилась общегосударственная мода — битва за урожай. И за сохранение того, что было выращено, с грехом пополам и с большими потерями собрано. И повадились власти бесцеремонно рассылать директивы в учреждения, на предприятия, не имеющие никакого отношения к сельскому хозяйству: столько-то машин направить в Казахстан, на Алтай, столько-то человек снарядить на овощную базу!

Бывало, партком (членом которого я был), профком, комитет комсомола студии «Мосфильм» суетно занимались только этим. Какое там кино — про него и подумать было некогда. Каждый день из съемочных групп выдергивали двух-трех специалистов на «спецработы»… Как на фронт! Мало того что производительность на студии падала, так еще были хлопоты с уговорами людей: «Пойми, надо!», «С нас же требуют!», «Пожалуйста, не подведи!..»

В ответ девятым валом неслось:

— У меня ребенок, не могу я!..

— Как я брошу больную маму?!

— Мне к врачу надо — давно записался…

— У меня дни!.. — Это женщинами сообщалось активисту-агитатору на ушко, шепотком…

Словом, напасть, да и только.

И предложил я, чтобы не дергать нашу киногруппу по частям в течение месяца, поехать на овощебазу всем сразу и за один день, одним махом, рассчитаться с государством. Партком одобрил инициативу, дирекция утвердила… Вперед!

Возглавить эту затею пришлось самому, хотя режиссеры-постановщики освобождались от «боев»: они, так сказать, оставались «по броне в тылу»…

Слава Богу, отказов на мою инициативу не последовало. Напротив — в киногруппе оживление. Возбуждение, веселое настроение.

В автобусе под песни Е.Птичкина из «Любви земной» поехали мы в Голстопальцево, в подшефный совхоз. При словах «Сладку ягоду рвали вместе» всласть хохотали и хлопали в ладошки.

Привели нас на базу, в цех соления капусты. Навстречу вышла модно одетая дама, краснея и смущенно улыбаясь, подала мне первому руку. Я успел отметить: ручка беленькая, мя-генькая, на пальчиках колечки с бриллиантиками.

— Ой, прямо не верится… Извините, Евгений… — И запнулась.

— Семенович, — подсказал кто-то.

— Семеныч, — повторила она. — Значит, так. — С лица ее уже слиняло смущение, зато в голосе появился начальствующий металл. — Своих людей распределите по объектам сами…

Определились: женщины (монтажницы, гримеры, ассистентки) — на очистку вилков от гнилых листьев, часть мужчин — на шинковку, часть — на подвозку капусты тачками к бочкам… В бочке трое — операторы Геннадий Цекавый, Виктор Якушев и я.