Первый декабрист. Повесть о Владимире Раевском

Спрашиваю о прекрасной женщине на старинной фотографии.

— Это моя мама, в костюме, специально сшитом для 300-летия дома Романовых; я, однако, умудрился заболеть скарлатиной, и мама, сфотографировавшись, велела сжечь очень дорогой наряд.

— Но ведь скарлатина не передается…

— Стопроцентной уверенности не было, а всякое сомнение решалось в пользу верноподданнических чувств.

Одна из любимых тем Льва Любимова — Лицей:

В Советское время сказали бы, что это кузница кадров; оттуда выходили министры, губернаторы, члены Государственного совета. Вот я раздобыл за границей справочник к 150-летию Лицея, 1811–1961. Все по алфавиту: Горчаков, I курс, выпускник 1817 года, государственный канцлер; Любимов Лев, выпускник 1917-го: Пушкин Александр, камер-юнкер, выпускник 1817-го; Пущин Иван…

Один из последних предреволюционных однокашников звонит дважды в год. Однажды слышу: „Дорогой Лев Дмитриевич, поздравляю вас с праздником весны“. — Это с пасхой, что ли? — Ах, тише, как вы не боитесь такие слова по телефону произносить?..

Посмеявшись, Любимов возвращается к печальной теме:

Мне в самом деле жаль, что я скоро умру, и кроме общеизвестных причин существуют, по меньшей мере, еще две не совсем очевидных».

— Какие же?

— Во-первых, жалко, что со мною и мне подобными уйдут в небытие несколько никому не нужных, но почему-то прелестных частностей. Вот вы, хотя и знаете, что Иоанн Антонович был правнучатым племянником Петра Великого (а не внучатым, как я ошибочно полагал), вы и ваше поколение, конечно, не знаете, в каком чине являлся русский посланник к иностранному двору?

— Какой имел чин, в таком и являлся.

— А вот и нет. Пусть он статский советник или генерал, но все равно обязан был на большой прием прийти в мундире действительного тайного. Это посланники: а вот послы (их ведь было всего несколько — в Лондоне, Париже, Вене, позже в Берлине) — послы являлись в мундире канцлера. Господи, ну кому это нужно?

Сверх того, сожалею о собственной кончине, ибо не узнаю будущей разгадки великой тайны о государе Александре Павловиче, Федоре Кузьмиче и прочая, и прочая…

Результатом подобных разговоров и утешений явился общий разбор огромной почты, которая была затем вручена автору этих строк на длительное, а в случае смерти хозяина — на «вечное пользование во имя науки и тайны».

Дело в том, что осенью 1965-го и в начале 1966-го, то есть через 140 лет после окончания александровского царствования, Лев Дмитриевич «поставил вопрос»: сначала в «Неделе», затем в «Вопросах истории», «Науке и жизни» и некоторых других периодических изданиях замелькали столь забытые имена и термины, как «томский старец», «пустой гроб», «не мне их судить!». Еще в 1938 году в Париже Любимов опубликовал книгу «Тайна Александра I», то есть знал многое, но стремился к большему; главное — мечтал получить интересные сведения от читателей. В его публикациях были доводы в пользу тайны: несколько историков оппонировали, возражали: дискуссия разгоралась, редакции журналов и сам Любимов начали получать множество писем — но где-то наверху решили, что — хватит! Что и так слишком уж много места уделено столь сомнительной теме («А не подумает ли чего-либо наш читатель?» — спрашивал в ту пору своих сотрудников один ретивый зав. «Не подумает! Не подумает!» — успокаивали шефа его подчиненные).

В конце концов огромная почта Льва Дмитриевича лишь в очень малой степени вышла на печатные страницы.

И вот мы сидим рядом и снова просматриваем письма, определяя, что можно еще сделать, кого спросить, куда поехать?

Чтение было причудливое, преинтересное: разные века, разнообразные географические названия, исторически несовместимые события, и лица вдруг сходились, совмещались, и возникал какой-то странный мираж, позволявший в прошлом и настоящем многое понять, независимо от результатов поиска…

Совсем недавние как будто годы — конец 1960-х, начало 1970-х, когда мы разбирали почту Любимова: недавние времена, хотя с той поры выросло поколение и ушло поколение: среди ушедших — сам Лев Дмитриевич Любимов.

Совсем недавно, — но в почте были письма, которые сегодня получить уже невозможно: например, от людей, которые помнили первые издания толстовских «Посмертных записок старца Федора Кузьмича»; один из постоянных подписчиков литературных приложений к дореволюционному журналу «Нива» пересылал в редакцию 60-летней давности открытку с изображением старого Томска и Федора Кузьмича; другой корреспондент «точно знал», что портрет старца стоял на письменном столе Александра III, третий оканчивал письмо словами: «Привет из XIX века!» Наиболее почтенная авторша помнила своего деда, который видел Александра I, а потом… узнал его в Федоре Кузьмиче!

Письма отовсюду: княгиня Бобринская специально написала из Мюнхена Льву Любимову, своему старинному знакомцу, что тайна Александра I «никогда не откроется и каждый останется при своем мнении». Зато члены исторического кружка Целиноградского стройтехникума объявляли: «Мы все присоединяемся к вашему мнению о том, что для установления исторической истины необходимо вскрыть могилы-гробницы… Вы будете знать о дате вскрытия могил. Если не трудно, сообщите нам, допустят ли кого-нибудь из членов нашего кружка присутствовать при вскрытии… Если да — возможно, кто-нибудь из нас приедет». Затем следует 27 подписей юных строителей (а ведь сейчас им уж лет по сорок!).

Еще и еще послания, нередко сообщающие куда больше об авторах, нежели о предмете письма.

Корреспондент из Тамбова пытается заново разгадать шифр старца Федора — «крылатый струфиан»: другой взялся за перо исключительно для того, чтобы спросить Любимова, не помнит ли он «моего родственника лицеиста Михиевича?» Праправнук лейб-медика Штофрегена (одного из тех, кто находился с Александром в Таганроге) поделился семейным преданием, будто предок ежегодно, в годовщину кончины Александра, запирался и не выходил и что имелся какой-то потаенный пакет, который надлежало вскрыть «через сто лет после смерти лейб-модика» (пакет, увы, «бесследно пропал»). Некий очень основательный субъект с каллиграфическим почерком старательно и нудно объяснял Любимову, что «если Толстой опубликовал подлинные записки Федора Кузьмича, — то не приходится сомневаться в том, что Александр I был старцем Федором Кузьмичом».

Мы откладываем отдельно письма, содержащие хоть какую-то полезную информацию.

Некий боевой товарищ сначала обрушивается на Любимова: «Не все ли равно — в Таганроге или в Сибири умер император Александр I Благословенный? Ни место, ни время его смерти не улучшили и не ухудшили режима царской монархии. Хищническим, империалистическим, отсталым и кровавым он оставался до конца дней своих». Однако в конце послания автор, как видно, решил сжалиться над собеседником и поведать, что был среди тех мальчиков, которые в Тобольске, на рождество с 1917 на 1918 год, пели в церковном хоре в присутствии сосланной царской фамилии. Мальчики слышали, как сын Николая II, царевич Алексей, спросил, почему Александр I не причислен к лику святых? Николай отвечал, что многое для того было сделано, в частности «нетленные мощи старца Федора привезены из Сибири и помещены в гробницу императора».

Вообще автор этого письма даже полвека спустя явно побаивается своего давнего общения с императорской фамилией. Куда смелее доцент Таганрогского института Овчаров, который передал в «Неделю» и «Вопросы истории» свою семейную хронику. Он утверждал, что его прадед, Овчаров Федор Кузьмич (заметим имя-отчество!), был среди охранявших царя и пользовался благосклонностью Александра, в частности, за немалое внешнее с ним сходство. Однажды царь подарил Овчарову хутор Юров близ Новочеркасска, но… сам в нем поселился под его, Овчарова, именем, — охраннику же ведено было идти по миру. В конце концов, «подлинный Федор Кузьмич» был схвачен, бит, сослан, похоронен в Томске, а тот прадед, что жил на Дону, «лже-Овчаров», это и был царь Александр I…