Телефонная книжка

Кадочников Павел Петрович, [0] когда я с ним познакомился, был человеком. В середине тридцатых годов я встречал его в Новом ТЮЗе. Тогда он был артист настоящий, с тем послушным воображением, что так удивляет и превращает искусство в чудо. Совсем еще мальчик, играл он старика в одной пьесе моей [1], вставляя свой текст, против которого не поспоришь, а только удивляешься и радуешься. Играл во всю силу, радуясь ей и заражая своей радостью. Играл отлично. С артистом, так сыгравшим в твоей пьесе, устанавливается особая близость, вроде родственной. Еще лучше сыграл Кадочников Сказочника в «Снежной королеве». И ему было тесно в актерских рамках, он пробовал писать излишне эмоционально, словно играя роль. Из таких актеров, если жизнь их складывается благополучно, вырастают еще и режиссеры. Они играют и ставят. Но у Кадочникова случилась беда, — он прославился. В кино. Сыграв, нет, показав самого себя, в картине «Антон Иванович сердится» [2]. Он привлекателен и понравился зрителям. И его пригласили еще сниматься, и еще, и еще [3]. Театр он бросил, а в кино играл все одно и то же. И люди на улицах узнавали его, он получал сотни писем и поверил, что он такой и есть, и кончился. Я с тюзовских времен не встречал его. И вот однажды позвонил мне в Комарово некто, судя по голосу, человек разбитной, и сказал: «С вами говорит секретарь Кадочникова Павла Петровича». Уже и секретарь образовался возле него! Оказывается, Павел Петрович прг зит написать ему программу для выступлений. И вот тож ехал он сам, в собственной машине, которую вел лично. Некогда он был умен, по — актерски. Имел чутье. Но потерял его — слава отбила. Он привез мне свои записки. В начале войны имеющие признаки жизни. Чем дальше, тем хуже. Любопытны были не записки, а стенографические беседы его со зрителями. И он все улыбался, неудержимо, как влюбленный. А предметом любви был он сам. Мы поехали вместе в город. Он все улыбался.

По дороге он рассказывал, что есть у него дача, где столько‑то фруктовых деревьев. Что получил он новую квартиру на углу улицы Горького и Кировского проспекта. Что его хотел оштрафовать гаишник, но увидев, что нарушитель — Кадочников, улыбнулся и отпустил. И все это была правда. И его глаза сияли, и влюбленная улыбка почти застенчивая, не сходила с миловидного лица. И цена ему, лицу этому, была грош, а душа, единственное, что могло бы спасти его, давно и с охотой была продана черту. Но и в аду дела его не так хороши, как прежде. Гаишник, улыбаясь, отпустил его, не оштрафовал за нарушение. Но в киностудии народ безжалостный. Криво, косо, спотыкаясь, но искусство это совершенствуется. И в последней картине его партнеры играли, а он пытался заразить зрителей своей влюбленностью в самого себя. «Ну, разве я не мил», — повторил он, какие бы слова не доставались ему по его роли. А тут же, рядом, мальчик, играющий в кино чуть не в первый раз, воспользовался новыми открытиями в своей области. И получилась у него фигура поразительная по живости. Получилось чудо, рядом с которым постыден был бедный миловидный, со лживыми губами Павел Петрович [4]. Туго. Балласта не дали ему в юности, того балласта, что помог бы ему сохранить устойчивость. По самоуверенности походил он на жену ответственного работника. А был человеком когда‑то. Даже секретарь не помогал ему. Я не разглядел — нет ли у секретаря козлиного копыта. Но, увы, кажется и этого подобия значительности лишена простая история Павла Петровича Кадочникова. Был человек — и нет. Осталась чертова кукла.

Королев Михаил Михайлович, [0]тощенький человек, бледный, блондин, вместо крови и в артериях, и в венах обращается у него лимфа. То он поднимется довольно высоко — в Управление по делам искусств, или определят его режиссером в Большой драматический театр — и уйдет поскорее. По своей воле. В место, более близкое его душе, в Театр кукол по улице Некрасова, в тот самый, где бушевал некогда темноволосый выпуклоглазый Шапиро [1] — полная противоположность Королеву.

Он, видимо, не лишен способностей. В театре, даже в Большом драматическом, отзывались о нем скорее доброжелательно, что для подобного коллектива почти чудо. Но не по тщедушной его фигуре был этот цинический, и равнодушный, и непослушный бывший театр. На работе мы не сталкивались, но одна его речь надолго запомнилась мне. Было какое‑то совещание в Смольном, посвященное репертуару и драматургии. И Королев говорил о том, как поставлен в «Ленинском комсомоле» «Аленький цветочек» [2] (пьеса, кстати, шла и в его излюбленном Театре кукол). «В основном спектакль получился, — жалобно говорил он, прижимая худые ручки к плоской груди. — Но один образ решен не! ерно. Образ Кикиморы не удался». И он горячо, насколько позволяла лимфа, пульсирующая в его сосудах, и вместе с тем жалобно глядя поверх непочтительно болтающих о своих делах театральных работников, лесочно- бледный, невесомый, все доказывал и доказывал, что образ Кикиморы в Театре Ленинского комсомола не удался [3]?

Капица Петр Иосифович [0] — человек, с которым я знаком лет двадцать. Он пополнел и поширел, стал матерым, взрослым, и его Валя из тоненькой стала осанистой и не видит без очков, у нее развилась какая‑то особенная дальнозоркость, требующая стекол и для улицы. И сын их вырос, кончил в прошлом году десятилетку. И все еще мы не знакомы. Словно стена между нами, мы прожили все эти годы как бы в несообщающихся разделах союза. Отношусь я к нему доброжелательно. Он менялся, когда менялось время, но в необходимых пределах, сохраняя честь. По возможности. И он понятен мне насквозь, когда я вижу из окна, как шагает он с кем‑то из родственников, в подсученных старых штанах, в старой рубашке, в сапогах, с удочками в руках на рыбную ловлю. Это в Комарове. И я сочувственно смотрю, как Валя и он, купив два сруба на Карельском перешейке задешево, но толково и хозяйственно, чудом каким‑то подняли дачу и почти достроили ее. Но если мы встречаемся в поезде по пути из Комарова, говорить нам не о чем.

Мы прожили много лет рядом, рядом и работали и настолько знаем друг друга, чтобы угадать, как по — разному смотрим на свою работу. Можно писать на его лад, — простые морские рассказы с приключениями. Можно писать на мой лад. Но он не отравлен самой литературой, хотя бы как Гор, с которым, при всех условиях, у нас найдется, о чем поговорить в течение часа, пока идет поезд из Комарова в Ленинград. Капица, вряд ли сознавая это, больше душевных сил отдает той работе, в которой воспитался с пионерских лет. Он бывал и секретарем партийной организации, и членом бюро, и одним из редакторов «Звезды», и членом редколлегии и редсоветов различных издательств. Люди, отравленные литературой, в подавляющем большинстве бегут от работы административной. А Петя Капица погружен в нее с головой и не чувствует от этого ни малейшего неудобства. И носится он в волнах Азовского моря, или перебирается через трясины Меотнийского болота, или, проще говоря, бьется горячо в боях и отбивается в склоках ЛО ССП. Но сохраняя честь в необходимых пределах.

Кобзаревский Павел Семенович. И тут же приписано — Михаил Семенович. Как его зовут по — настоящему, не знаю. В союзе нашем не так много людей, знаешь всех в лицо. Но некоторых без фамилии, некоторых — без имени. Долго я с Кобзаревским только здоровался, а потом, когда поселился и он в Комарове, узнал его ближе. Существо, скроенное нескладно, но крайне жизнеспособное. В семье вечно у него горести. Иной раз совсем худо, но он не сдается. Однажды, увидя меня на Привокзальной улице, соскочил он с велосипеда, на котором ездил тоже нескладно. Привязывал к раме свою собаку непонятной породы и крутил педали, не оглядываясь, а та мчалась, высунув язык, за машиной, казалось, что ошейник вот — вот ей перережет глотку. Соскочил он с велосипеда и сообщил с глубоким возмущением: «Наш Берлянд! Красив! Сказал, ну его к черту, что жена моя безнадежна. Поверю я ему! Как же так! Еще чего!» Ему так не хотелось верить в самую возможность подобной обиды, что жена его и в самом деле поправилась. Через год или два помешалась его теща или что‑то еще в этом роде стряслось над его кудлатой головой. Но и с этим он справился как‑то прямыми жалобами и возмущением. Незаметно перестроил он сторожку во дворе дачи, арендованной Брауном, так что превратилась она в настоящую дачу приличного размера. А литературные дела свои уладил, укрепившись в должности некоего полпреда Белорусского союза писателей в Ленинграде. И сам переводит, и издание сборников — на нем, и белорусские писатели, приезжая, останавливаются у него. Один из таковых, полный и солидный, крепко обхватив меня за шею, спросил: «Признавайся, есть черт или нет!» Это был известный партизан, ныне писатель, иногда запивающий. И Кобзаревский возле него был до того пьян, что казалось, над кудлатой его головой, словно нимб, не рассеиваясь, стоит запах перегара.