На краю земли советской

Пылающие бревна, камни, горящий торф завалили выход из объятого огнем КП. А там солдаты-строители.

— Давай, ребята, шуруй! — закричал парторг и бросился спасать людей.

Ковальковский не успел разобрать завал. Шальные осколки почти начисто срезали у него руку и ногу. Раненого бережно перенесли в лощину. Здесь Николай Трофимович ненадолго очнулся. А через несколько минут умер на руках у товарищей.

Матросы отрыли вход в КП, выручили строителей, спасли ценную технику, оружие. Все происходило на виду у противника, продолжавшего зверский прицельный обстрел. Я доложил командиру дивизиона о двух прямых попаданиях в новый КП, о пожаре, о самоот­верженности личного состава и гибели секретаря партийной организации батареи Николая Ковальковского. Попросил разрешения израсходовать 21 снаряд по 210-миллиметровой батарее.

Космачев молчал. То ли его поразило, что разбит КП, против строительства которого мы возражали, то ли задумался, стоит ли бить по батарее, которая, как все считали, закована в бетон. Я повторил просьбу, объяснив, что это желание матросов и им нельзя отказать. Нам разрешили произвести боевой салют.

Объявив тревогу, я скомандовал:

— За смерть Ковальковского — по батарее противника!..

— За смерть парторга Ковальковского! — дублиро­вали мою команду на боевых постах.

Градин занес эту команду в журнал боевых действий. По его бледному лицу катились слезы. У меня тоже стало солоно на губах.

— Стрелять второму. Поставить на залп. Залп! Слышу разрыв снаряда на позициях врага. Но не вижу разрыва: тяжело стрелять по макушке горы. Ввожу поправку. Второй снаряд рвется прямо у фашистского орудия. Приказываю открыть огонь батареей:

— Четвертому — четыре снаряда, остальным — по пять снарядов, беглым.

— За Ковальковского!.. За парторга!.. За друга!..— слышу голоса командиров орудий.

Гремят залпы. Снаряды падают у орудия противника. Там сильный взрыв, возможно, взлетел боезапас. Командир дивизиона приказывает прекратить огонь — надо экономить снаряды...

Позицию противника затянуло дымом: прямое попадание в орудие. Оно так и смолкло на угле возвышения. Развеяна легенда, будто «дура» — башенная батарея. Оказалось, что батарея открытая, полевого типа; на немецкой стороне больше месяца торчал ствол разбитого орудия.

Мы похоронили Николая Ковальковского у небольшого безыменного озера рядом с Кошелевым, Курочкиным, Стульбой, Зацепилиным и другими погибшими героями. Матросы дали ружейный салют. Загремели залпы батарей Кокорева — это по пашей просьбе армейские артиллеристы нанесли внезапный удар по противнику в минуту, когда мы опускали гроб с телом Ковальковского в могилу.

— После победы здесь будет поставлен памятник героям, павшим в боях за Родину, — обещал над могилой майор Кушнир, заместитель командира дивизиона по политической части.

Я не смог выговорить ни слова. Ушел. Разошлись все. Только писарь Градин остался на могиле лучшего друга.

Через несколько дней газета Северного флота «Краснофлотец» посвятила памяти секретаря нашей партийной организации передовую статью и подборку из трех писем, объединенных общим заглавием: «Так умирает коммунист». Краснофлотец Аркадий Спиридонов, тушивший вместе с Ковальковским пожар на командном пункте, сообщил, что перед смертью, прощаясь с това­рищами, парторг произнес:

— Матросы! Мне кажется, я не так уж дорого отдал свою жизнь...

«Что он хотел этим сказать, мы поняли, — писал Спиридонов.— Ковальковский был очень скромен и, на­верное, в последнюю минуту своей жизни считал, что еще мало сделал для Родины. Но все батарейцы знают, что свой долг он выполнил до конца».

Иван Опосов, наводчик орудия, которым снова командовал Покатаев, рассказывал, как воевала батарея после гибели Николая Трофимовича, как разбили «дуру» и как в очередном бою отличились установщик Полехов, зарядный Викторов и наводчик Горбачев из покатаевского расчета, добившиеся попадания в транспорт.

Третьим в подборке было письмо с подписью в траурной рамке. Это заметка Ковальковского, полученная редакцией за пять дней до его гибели.

«Приближается день расплаты, фашистское зверье ответит нам за свои злодеяния. Месть моряка будет жестока. Пусть помнят враги всех мастей, что Россия — великая морская держава — воспитала у своих огромных водных границ орлиное племя матросов, тех матро­сов, которые смело смотрят смерти в глаза.

Великий Октябрь видел матросов во всех концах страны, которые своей смелостью, отвагой приводили в трепет врагов. У матросов Октября, у таких, как Железняк, Маркин и других, учились мы, молодое поколение моряков.

...Нет! Не спасетесь! — завершал свою заметку Ковальковский, говоря о фашистских егерях, которые все глубже зарывались в сопки Заполярья. — Мы все помним и поклялись мстить всей своей душой, не жалея своей жизни, зная хорошо, что, если погибнет один, на его место встанут новые моряки-герои».

С такой верой в грядущую победу писал в июле сорок третьего года коммунист Николай Ковальковский.

ВСТРЕЧИ НА БОЛЬШОЙ ЗЕМЛЕ

Генерал Кабанов предоставил мне отпуск на Большую землю. Решение это я встретил настороженно: отдохнуть хотелось, но в то же время опасался, что друзья расценят этот отпуск чуть ли не как наказание. Ведь подполковник Плаксин на всех перекрестках грозил «освежить» батарею. Тревоги эти, разумеется, были напрасны. Отпуск предоставили не только мне. Гене­рал приказал сменить почти всех матросов 221-й Крас­нознаменной батареи, измученных двухлетней службой на переднем крае. Моих прежних подчиненных переводили на тыловую батарею к Володе Игнатенко, правда, и там люди не сидели без дела. В те дни батарея Игнатенко вступила в бой с фашистским кораблем, который преследовал в Баренцевом море нашу подводную лодку, и получила потом благодарность от командующего флотом и от командира лодки.

На «старушке» матросы долго и безуспешно уговаривали поехать на отдых Николая Шалагина. Он упря­мо твердил, что солдату положено возвращаться домой только с победой, а не на погляделки. Я же мечтал не только отдохнуть, но и узнать о судьбе родных.