Сборник статей, воспоминаний, писем

[О ПРИСВОЕНИИ ХУДОЖЕСТВЕННОМУ ТЕАТРУ

ИМЕНИ М. ГОРЬКОГО]

   Высоко ценя Алексея Максимовича не только как драматурга, автора "На дне" (пьесы, которая не сходит с репертуара нашего театра в течение 30 лет), чувствуя его огромную силу не только как писателя-художника, но и как писателя-трибуна, бойца, публициста и мыслителя, глубоко уважая и любя его как человека, я выражаю живейшую радость по поводу того, что нашему театру дано прекрасное, светлое, всему нашему Союзу дорогое имя Горького.

   "Советское искусство", 3 октября 1932 г.

ИЗ ВОСПОМИНАНИИ О ЧЕХОВЕ

(Записано Л. А. Сулержицким со слов В. И. Качалова)

   У нас был статист Н., который любил выдавать себя за артиста Художественного театра. Он занимался также и литературой.

   Однажды он обратился ко мне с просьбой передать его рукопись Антону Павловичу для отзыва. Я не сумел отказаться и вручил Антону Павловичу рукопись.

   Вскоре Антон Павлович возвратил мне ее обратно и сказал:

   -- Да, вот вы мне дали там повесть Н... Скажите же ему, чтобы он никогда ничего не писал.

   Потом подумал и спросил:

   -- А скажите, это женщина, этот Н.?

   -- А почему вы об этом спрашиваете, Антон Павлович?

   -- Женщины, они трудолюбивые, трудолюбием могут взять.

   -- Нет, не женщина.

   -- Ну, тогда скажите, чтобы никогда ничего...

   Я не решился так передать Н. и сказал, что, по мнению Антона Павловича, его повесть не подходит для "Русской мысли".

   -- Да, ну что же, -- сказал Н., -- я тогда в "Мир божий" отдам, все равно!

   Когда Антон Павлович вернул мне рукопись Н., я прочел эту длиннейшую галиматью и мне стало страшно и стыдно, что я заставил Антона Павловича читать такой вздор.

* * *

   Когда Антон Павлович хвалил актера, то иногда делал это так, что оставалось одно недоумение.

   Так он похвалил меня за "Три сестры".

   -- Чудесно, чудесно играете Тузенбаха... чудесно... -- повторил он убежденно это слово. И я было уже обрадовался. А потом, помолчав несколько минут, добавил так же убежденно:

   -- Вот еще Н. тоже очень хорошо играет в "Мещанах".

   Но как раз эту роль Н. играл из рук вон плохо. Он был слишком стар для такой молодой, бодрой роли, и она ему совершенно не удалась.

   Так и до сих пор не знаю, понравился я ему в Тузенбахе или нет.

   А когда я играл Вершинина, он сказал:

   -- Хорошо, очень хорошо. Только козыряете не так, не как полковник. Вы козыряете, как поручик. Надо солиднее это делать, поувереннее...

   И, кажется, больше ничего не сказал.

* * *

   Я репетировал Тригорина в "Чайке". И вот Антон Павлович сам приглашает меня поговорить о роли. Я с трепетом иду.

   -- Знаете, -- начал Антон Павлович, -- удочки должны быть, знаете, такие самодельные, искривленные. Он же сам их перочинным ножиком делает... Сигара хорошая... Может быть, она даже и не очень хорошая, но непременно в серебряной бумажке...

   Потом помолчал, подумал и сказал:

   -- А главное удочки...

   И замолчал. Я начал приставать к нему, как вести то или иное место в пьесе. Он похмыкал и сказал:

   -- Хм... да не знаю же, ну как -- как следует.

   Я не отставал с расспросами.

   -- Вот знаете, -- начал он, видя мою настойчивость, -- вот когда он, Тригорин, пьет водку с Машей, я бы непременно так сделал, непременно, -- и при этом он встал, поправил жилет и неуклюже раза два покряхтел.

   -- Вот так, знаете, я бы непременно так сделал. Когда долго сидишь, всегда хочется так сделать...

   -- Ну, как же все-таки играть такую трудную роль? -- не унимался я.

   Тут он даже как будто немножко разозлился.

   -- Больше же ничего, там же все написано, -- сказал он. И больше мы о роли в этот вечер не говорили.

* * *

   Антон Павлович часто говорил о моем здоровье и советовал мне пить рыбий жир и бросить курение. Говорил он об этом довольно часто и ужасно настойчиво, особенно о том, чтобы я бросил курить.

   Я попробовал пить рыбий жир, но запах был так отвратителен, что я ему сказал, что рыбьего жира я пить не могу, а вот курить очень постараюсь бросить и брошу непременно.

   -- Вот, вот, -- оживился он, -- и прекрасно, вот и прекрасно... И он собрался уходить из уборной, но сейчас же вернулся назад в раздумье:

   -- А жаль, что вы бросите курить, я как раз собирался вам хороший мундштук подарить...

   Один только раз я видел, как он рассердился, покраснел даже. Это было, когда мы играли в "Эрмитаже". По окончании спектакля у выхода стояла толпа студентов и хотела устроить ему овацию. Это привело его в страшный гнев.

   Альманах издательства "Шиповник", 1914, кн. 23.

К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ

   Станиславскому исполняется 70 лет. Большой, светлый путь прошел этот большой, светлый человек.

   Это хорошо. И хорошо, радостно представлять себе мысленно этот большой, светлый человеческий путь. Путь, в котором так много всего "человеческого", путь, полный всего, что только может дать человеческая жизнь, -- и хорошего и плохого. Хорошего в его жизни было гораздо больше, чем плохого. Да и плохое -- как мне представляется -- переходило у него в хорошее.

   Ясной радостью, понятной гордостью за человека, умилением, теплотой наполняется сердце, когда думаешь о всей жизни, прожитой 70-летним Станиславским. Но вот о чем я не могу думать без глубокого волнения, без того замирания сердца, какое ощущаешь от высоты, глубины, бездонности, -- это когда я думаю о художнике Станиславском, о _т_в_о_р_ч_е_с_к_о_й_ его личности, которой сегодня исполняется 50 лет.

   Как ни слиянны в нем, как ни прекрасно гармоничны в нем "человек" и "художник", но все-таки ведь это же правда, что его талант, творческий гений его огромной высотой высится над всем его человеческим.

   Таланту Станиславского, творчеству его художественному -- сегодня 50 лет. Это ведь тоже много, это -- маститость. Но когда я думаю о таланте Станиславского, я упорно вспоминаю Маяковского, который говорит о себе -- молодом:

   У меня в душе ни одного седого волоса,

   и старческой нежности нет в ней!

   Мир огромив мощью голоса,

   иду -- красивый,

   двадцатидвухлетний.

   Для меня в этих строках Маяковского точнейший, вернейший портрет таланта Станиславского. Ведь это же факт, что в таланте седовласого "старика" Станиславского поистине "ни одного седого волоса".

   И "старческой нежности" нет в его таланте. Это ведь тоже несомненно: юношеский задор, непримиримость, неутомимость, безудержность, бескрайность и суровость, а не мягкость и нежность -- вот стихия его таланта. Нет в нем "старческой нежности".

   "Мир огромив мощью голоса" -- это опять верно. Только мощь его "голоса", его таланта -- это не некая небесная иерихонская труба, а живой, земной голос, призывный своей правдой, своей преданностью этой земной нашей правде, влюбленный в эту "правду",-- и этим талант его убедителен и понятен миру. И на весь мир раздается эхо его шагов.

   "Иду -- красивый, двадцатидвухлетний" -- это же опять правда. Он действительно "идет". Идет, не шествует на актерских котурнах, и не волочит ноги, как маститая знаменитость, и не кренделит ножками суетливо в погоне за успехом, а именно "идет", мощными, громадными шагами идет этот талант, бодро, молодо дыша широчайшей грудью, щурясь на солнце веселыми юношескими глазами из-под нависших все еще темных бровей, заливаясь своим раскатистым смехом, стальным, резким, непримиримым криком покрикивая на ленивых, малодушных, отупевших, зазнавшихся, беспощадно попирая ногами всякую ложь и рутину, настороженно и зорко к ним присматриваясь, как к непримиримым своим врагам.