Спустя вечность

Но одно действительно важное задание я получил еще в Норвегии. Макс Тау дал мне небольшой пакет, в котором лежали кусок мыла и несколько плиток шоколада. К пакету была приложена записка со словами: Den lieben Eltern [47]. Он боялся, что даже через меня кто-нибудь проследит, кому предназначался этот пакет.

Я отправился к фру Леонард в «Дойче Бухгемайншафт», которая обещала передать этот пакет дальше по известному ей адресу — в еще не уничтоженный еврейский дом для престарелых. И она просила меня передать Максу уверения в том, что его родители пока что получают материальную поддержку, пути для передачи такой поддержки еще существовали.

Берлин в октябре-ноябре 1941 года был невеселый город, несмотря на крупные военные победы и политическую демонстрацию силы перед нейтральными странами Европы. Война тут не была популярна. Улицы и дома стояли затемненными, в магазинах почти отсутствовали товары, которые можно было бы счесть предметами роскоши. На улицах в районе Курфюрстендамм и Зоо, всегда залитых светом и бурливших жизнью, зеркальные стекла витрин были закрыты ставнями, оставлявшими лишь маленькие просветы посередине. Серая и зеленая военная форма не делали картину более светлой, как и гремящие марши и шлягеры, доносившиеся из репродукторов в ресторанах. На лицах людей была написана усталость, и даже горе. В сумерках я прогуливался по Тиргартену и под деревьями старой Будапештер Штрассе, где когда-то жил. Храм Поминовения кайзера Вильгельма и Романское кафе стояли на своих местах, но все стало иным. И я думал: Эдвард Мунк словно видел все эти перемены, когда писал бледные лица встречных людей. Как и в картине «Вечер на улице Карла Юхана», бледные лица берлинцев здесь тоже были символом страха и тяжелых предчувствий.

Внешне Берлин вроде и не пострадал от английских бомбардировок. Какое-то количество бомб на него, конечно, упало, но разрушения немедленно разбирали и обносили забором. На сигналы тревоги, иногда звучавшие по ночам, почти никто не обращал внимания, и в ресторане и барах отеля «Адлон» жизнь шла своим чередом, без всяких препон и ограничений. Уже и не помню, были ли мне выданы продовольственные карточки. Недостатка в еде и напитках, во всяком случае, не было. В этом отеле — кстати, единственном, который еще сохранился в середине войны, когда все остальные берлинские отели лежали в руинах — останавливались иностранцы, к тому же его посещали партийные боссы, художники и люди, с которыми по тем или иным причинам следовало обращаться бережно, а потому здесь еще сохранялся уровень обслуживания мирного времени, которого в других местах уже давно не было.

Однажды я ехал в лифте рядом с высоким мощным человеком, которого сразу узнал, — это был граф Люккнер, любимый персонаж газет и иллюстрированных журналов, известный своим героизмом в Первую мировую войну и последующими заслугами на службе в морской авиации, а также необыкновенной силой — ему ничего не стоило разорвать пополам толстую телефонную книгу.

Люккнер смотрел на меня с доброжелательной улыбкой, он был из тех немцев, к которым мгновенно проникаешься симпатией, несмотря на то, что ему была присуща традиционная военная выправка, от которой возникало ощущение угловатости и неприступности.

— Вы иностранец?

Собственно, это был даже не вопрос, это было утверждение, и он хотел знать, из какой страны я приехал. Мы вместе вышли из лифта. Я сказал, что я норвежец, и тогда его улыбка стала еще шире.

— Если вы норвежец, то передайте мой привет Риисер-Ларсену и Лютцов-Холму. Моя фамилия Люккнер!

Я покачал головой:

— К сожалению, я не смогу этого сделать, оба этих господина сейчас находятся в Англии.

— Ах вон оно что! — Улыбка погасла, он с грустью посмотрел на меня.

Я часто беседовал с кельнером, который обслуживал меня в ресторане или в гриль-баре отеля. Это был человек средних лет, темноволосый и невысокий, расторопный и услужливый, но не подобострастный. Его звали Губерт, и он знал кто я, хотя я ему не представился. Он никогда не докучал мне литературными разговорами, что любой другой кельнер легко мог себе позволить в теперешней Германии. Не говоря уже о прошлой. Губерт был очень смышленый, это я понял по многим его высказываниям.

Гриль-бар, где я чаще всего ел, кажется, был каким-то образом связан с большим фойе и приемной. Однажды Губерт наклонился над моим столиком и шепнул:

— Обернитесь, посмотрите, кто пришел!

Это был сам рейхскомиссар Тербовен, топая сапогами, он ввалился в отель вместе со своей свитой, багажом и портфелями с документами. К счастью, я не знал никого из его окружения, очевидно, все они были из вермахта. Они мгновенно разошлись по лифтам.

Губерт выжидательно смотрел на меня, и взгляд его был пытливым, я пожал плечами, к тому времени я уже научился помалкивать.

Однажды я спросил у него, как идут дела на фронте, какие у него предположения. И тут он поразил меня:

— Все катится к черту! — Он даже не пытался понизить голос. — Германия проиграет эту войну так же, как проиграла прошлую! — Он замолчал, исчез на некоторое время, потом вернулся и сказал, на этот раз тихо и проникновенно:

— Вскоре в войну вступит Америка, ну а Россию им никогда не победить!

Я осторожно огляделся. По-моему, нас никто не слышал, но я сделал жест, что он свободен. Сидеть в отеле «Адлон» в разгаре войны и выслушать пораженческие предсказания кельнера Губерта едва ли было разумно. Я не мог даже представить себе, что он окажется прав. В то время армия Гитлера стояла под Москвой, и фюрер объявил, что войну Россия уже проиграла.

Позже мне пришло в голову, не был ли этот любезный Губерт обыкновенным провокатором. Ведь я был не единственный, с кем он делился своими соображениями, и какой-нибудь подвыпивший противник режима по неосторожности мог попасть в трудное положение. Особенно, если это был человек, за которым уже следили. Но может, я ошибаюсь, и мне не хотелось бы, чтобы Губерт оказался провокатором.

Помню мой последний день в Берлине. Наутро я должен был вылететь домой на гражданском транспортном самолете. В тот день я успел сделать три важных вещи. Дошел пешком по памяти до здания американского посольства на Унтер дер Линден. Из чистого любопытства. Занавески не были задернуты. Я видел людей, снующих внутри мимо сияющих чистотой окон, они спешили, как мне показалось, со сборами. Даже в немецких газетах можно было прочитать, как складываются отношения между этими двумя государствами: разрыв был только вопросом времени. Я простоял там недолго, знакомых в посольстве у меня не было, но у меня, как и у каждого идущего мимо, возникло чувство, что мы смотрим на сцену, где разыгрывается спектакль. Над Берлином нависла роковая тяжесть.

У меня еще оставались «карманные деньги» из тех пяти тысяч марок, которыми господин Гуттерер так щедро меня снабдил. Здесь мне было почти не на что их потратить, а возвращать назад — не хотелось, это могли понять как оскорбление. Но проходя по Фридрихштрассе, я наткнулся на букинистический магазин, где продавали старинные карты и сомнительные литографии неизвестных художников. Я дешево купил несколько карт, одну работу Домье ^{121} и одну Гаварни ^{122}, которые были когда-то напечатаны в журналах, но тут они были выполнены в цвете и сверкали великолепием. Мне они показались подлинными, и я купил их совсем недорого. Я спросил у старика-хозяина, который один управлялся со всем в магазине, нет ли у него кого-нибудь из художников, считавшихся в свое время экспрессионистами, почему-то по его виду я определил, что у него должно быть припрятано что-нибудь любопытное. Но он добродушно засмеялся — о нет, у него уже давно нет ни Нольде, ни Кокошки ^{123}, их убрали, когда их стали считать экспрессионистами.