Мазепа

Орлик писал, что, получив приказ выступать в Стародубский полк, Мазепа собрал старшину — миргородского, прилуцкого и лубенского полковников с генеральными писарем и обозным — и спросил, идти ли ему туда. Те единогласно заявили, чтобы не шел, и советовали немедленно посылать к шведскому королю о протекции. При этом старшина просила сказать, на каких условиях Мазепа думал договориться с Карлом. Гетман страшно рассердился. С сарказмом и презрением он заявил: «Для чего вам о том прежде времени знать? Положитесь на мою совесть и на мой убогий разум [646], больше все равно не придумаете. Я, по милости Божьей, разума больше имею, чем вы все». Далее он бросил Ломековскому: «Ты уже свой разум по старости потерял» и Орлику: «У этого еще разум молодой, детский». Относительно посылки к Карлу Мазепа отрезал: «Сам я буду знать, когда посылать» и, с гневом вытащив из шкатулки универсал Станислава, присланный на прошлое Рождество, велел Орлику его зачитать [647].

Гнев гетмана понятен: он на самом деле не хотел спешить с посылкой к шведам, по-прежнему стараясь найти наилучший выход. В этих условиях Мазепа опять спрашивал через Грабю у Сенявского, соглашается ли тот с планом присоединения Украины к Речи Посполитой (под короной Сенявского), заявляя, что в противном случае гетман останется под властью царя [648].

Ситуация складывалась совсем не так, как хотелось бы Мазепе. Вместо того чтобы идти на Смоленск и Москву, оставив Украину в тылу и избавив ее, таким образом, от участи «выжженной земли», Карл повернул на юг. Узнав об этом, украинский гетман произнес свою знаменитую фразу: «Дьявол его сюда несет!» [649]Это была не игра, как ошибочно считали многие историки, но искренняя досада. Изменившиеся планы шведов не позволяли Мазепе долее выдерживать паузу, сохраняя нейтралитет и выжидая развития событий. «Без крайней и последней нужды не переменю я верности моей к царскому величеству», — сказал он в свое время Орлику и очень надеялся, что эта «крайняя нужда» будет не скоро.

Карл повернул в Украину, отказавшись от своего плана похода на Смоленск и Москву, тоже не по доброй воле и вовсе не из расчета на соединение с Мазепой. «Последний викинг», как именовали шведского короля, столкнулся в Белоруссии с воплощенным Петром жолкевским планом. Кругом горели хлеба, села и деревни. Нигде невозможно было достать продовольствие, начались массовые заболевания дизентерией, не хватало фуража и пороха, артиллерия лишилась лучших тягловых саксонских лошадей. В довершение всего под местечком Добрым М. М. Голицыну удалось разгромить батальон генерала К. Г. Рооса [650]. Именно эти обстоятельства и заставили Карла повернуть на истекающую «медом и молоком» Украину.

Мазепа направил к Петру генерального есаула Д. Максимовича с заявлением, в котором в обычном для Мазепы осторожном и сдержанном стиле говорилось, что «малороссийский народ имеет некоторое опасение о том, что знатная часть войск малороссийских взята из Украины» и когда шведы на нее нападут, то «боронити Украйны будет некому» [651]. Заверения царя, что он отправит Шереметева для защиты Украины, служили слабым утешением. В письме к Головкину гетман описывал плачевное состояние русской пехоты, имевшейся в его распоряжении. К тому же под воздействием наступления шведов началась паника. Казаки из частей генерала Боура кричали, что шведы разгромили не только их, но и все великороссийские войска. Взрывоопасная вольница, которая всегда была большой бедой в Гетманщине, «пьяницы и гультяи», как писал о них Мазепа, собирались большими компаниями по корчмам с ружьями: они силой забирают вино, «бочки рубят и людей побивают». Это происходило в Полтавском, Гадячском, Лубенском, Миргородском, Прилуцком полках и даже в «смирнейших» — Черниговском и Стародубском [652].

Между тем Мазепу настойчиво приглашали в царскую ставку в Глухове, чтобы согласовать дальнейшие действия. Трудно сказать, что превалировало в рассуждениях гетмана: действительно ли он боялся, что его просто заманивают, как недавно Кочубея, с целью ареста (в Польше к тому времени стали широко известны его контакты с Лещинским) [653]или же он просто по-прежнему тянул время. Во всяком случае, Мазепа не едет и сказывается больным.

Гетман действительно плохо себя чувствовал — обострение старой «падагры и хирагры» началось еще после похода 1705 года. В феврале 1708 года Грабя, находившийся при Иване Степановиче, писал Сенявскому, что тот мучается от боли в руке [654]. Но приступы подагры у него случались еще в 1687 году, при Голицыне, и если 69-летний Мазепа и чувствовал сильное недомогание осенью 1708 года, то все же был значительно дальше от своей кончины, чем представлял это Петру и его министрам. Меншиков информировал Петра, что у гетмана к прежней его болезни добавилась эпилепсия, что тот поехал в Борзну для освящения елеем, куда должен был прибыть и киевский митрополит. Светлейший князь искренне верил, что Мазепа умирает. Это обстоятельство хотя и воспринималось с оттенком печали в связи с близкой потерей старого испытанного союзника («жаль таково доброго человека»), но заслонялось практическими рассуждениями («зело здесь нужен») [655]. В частности, Петр приказывал Головкину, что если «воля Божия» с Мазепой определится, — «чтоб, не мешкав, другого, для чего нехудо, чтоб Скоропадский недалеко был» [656]. То есть с преемником гетмана в окружении Петра все уже было решено.

Старшина из ближайшего окружения гетмана продолжала торопить его с посылкой к шведам. После очередного совещания Орлик принес Мазепе решение старшин. От имени всех остальных Ломековский укорял гетмана за промедление. Они считали, что следовало посылать к Карлу, когда тот еще был далеко от границ, — это якобы спасло бы Украину от опустошения и кровопролития. А теперь, «когда уже под носом находятся шведы», Мазепа опять медлит «неизвестно почему». Получив эту резолюцию, Иван Степанович страшно разозлился: «Знаю я, что не кто иной это заявляет, но тот черт лысый Ломековский!» Вызвав старшину к себе, он с великим гневом сказал: «Вы не советуете, только меня обсуждаете, бери вас черт! Я, взяв с собой Орлика, ко двору царского величества поеду, а вы хоть пропадайте!» Затем, успокоившись, спросил, посылать ли к королю. «Как не посылать? Давно это надо было сделать и теперь не нужно откладывать».

Такая позиция старшины — единственной, на кого он реально мог опереться, — не оставляла Мазепе выбора. Была составлена на латыни инструкция графу Пиперу, которую перевел на немецкий язык врач гетмана, и в таком виде — без печати и подписи — она была отправлена в шведский лагерь. В инструкции Мазепа выражал радость по случаю пришествия Карла в Украину, просил себе, Войску Запорожскому и всему народу протекцию и освобождение от «тяжкого ига московского», обещал помощь и просил прислать войско для обороны. А для переправы шведов обещал приготовить паромы на Макошинской пристани на Днепре.

Вернувшийся посланец сообщил, что сам Карл обещал быть у пристани 22 октября. Однако в тот день король не появился. А назавтра прискакал Войнаровский с сообщением, что на следующий день в Борзну, где стоял Мазепа, приедет лично Меншиков и что, по слухам, их всех намереваются арестовать. Орлик сомневался, что это сообщение было правдой. Возможно, Войнаровский, находясь в сговоре со старшиной, нарочно привез такое известие, чтобы побудить Мазепу к решительному действию. В любом случае это сработало. Услышав, что утром Меншиков будет в Борзне, гетман сорвался с места, «как вихорь», и вечером был уже в Батурине. Затем переправился через Сейм, прибыл в Короп, а утром 24-го перешел Десну и ночью прибыл в расположение шведского короля. В этот же день Меншиков подошел к Батурину. Его встретил только полк Анненкова. Сердюки и жители города засели в замок, подняв мосты [657].