Адам Смит

Кроме того, когда началась Американская война и шотландские купцы попали в трудное положение, один глазговский друг попросил у него в долг, уверяя, что иначе ему грозит банкротство. Смит не смог отказать, а теперь не хотел взыскивать по векселям, хотя срок их давно истек.

Не мог он и вернуться в университет. В Глазго вакансий не было, да ему вовсе и не хотелось вновь впрягаться в профессорскую лямку.

Был и еще один трудный вопрос: где поселиться? В свое время, когда Юм задал ему этот же вопрос, он без колебаний дал ответ: Лондон! Можно время от времени бывать в Шотландии, но постоянно жить надо в столице. Юм не последовал совету и, пожалуй, думал теперь Смит, правильно сделал. Он счастливо прожил свои последние годы и умер среди искренних друзей, а не среди лондонской литературной черни. Теперь Лондон не привлекал и его самого. К тому же нечего было и думать перевозить туда миссис Смит, а оставлять ее одну он больше не мог.

Но Смит вовсе не хотел и доживать свой век в Керколди. Шести лет добровольного заточения казалось ему вполне достаточным. Оставался Эдинбург, город, о котором еще Бен Джонсон, современник Шекспира, сказал: «Шотландии сердце, Британии око второе».

Открывшаяся весной 1777 года, когда он был в Лондоне, вакансия таможенного комиссара Шотландии разрешала все эти трудности. Смит мог рассчитывать на избавление от неловкой зависимости от герцога и получить возможность жить в Эдинбурге, среди приятных ему людей. Он написал матери, она ответила, что согласна переселиться. Согласие кузины Джейн подразумевалось.

Оставалось только добиться назначения. Это сделали Баклю, Уэддерберн, лорд Мэнсфилд и еще кто-то. В начале февраля 1778 года в Керколди он с облегчением получил официальную бумагу о назначении…

Свою 55-ю годовщину Смит празднует в Эдинбурге, в только что снятой и устроенной квартире в Панмур-хаузе. Он мог бы позволить себе снять небольшой особняк в новом городе, который вырос за последние годы по ту сторону Норт-лох. Но с Кэнонгейт и Хай-стрит связано слишком много приятных воспоминаний. К тому же в Панмур-хаузе, к которому со стороны холма примыкает большой сад, он не чувствует неприятных сторон старого города, если не считать мерзких запахов, иногда добирающихся до его окон.

В это теплое майское воскресенье здесь собрались все его старые друзья: Блэк, Робертсон, Фергюсон, Блейр и еще несколько человек. Даже 80-летний лорд Кеймс прибыл в своем портшезе. Смит внимательно приглядывается к молодым людям, которых он еще мало знает: Гарри Макензи, Дагалду Стюарту. Давно он не был в такой приятной компании, думает Смит. Надо сделать воскресные ужины регулярными. Он может теперь себе позволить угощать друзей часто и хорошо. Таковы некоторые преимущества приличного дохода.

Смит говорит себе, что он должен считать себя счастливым, и, в сущности, он счастлив.

Ему удалось спокойно завершить свой многолетний труд. Успех книги теперь уже не вызывает сомнений.

Он здоров и бодр и иногда позволяет себе подумать, что, чего доброго, проживет еще лет пятнадцать, а то и двадцать.

У него нет врагов, о которых стоило бы говорить, а близкие и искренние друзья, безусловно, есть.

Обо всем этом Смит думает, рассеянно кладя себе в стакан с чаем один кусок сахара за другим. Кузина внимательно наблюдает за ним, но, видя, что он не остановится, пока не достанет из сахарницы последний кусок, со смехом возвращает его к действительности. Он с изумлением видит, что в стакане у него не чай, а сахарный сироп.

Миссис Смит довольна. Ей нравится в Эдинбурге, нравится это оживление в их доме, нравится больше всего, что сын опять при ней. Она стала плохо слышать, и домом уже управляет в основном кузина. Хозяйство ведется, как в Глазго и как в Керколди, строго и расчетливо. К богатству миссис Смит и мисс Дуглас уже трудно привыкать. Смит просил купить для сегодняшнего ужина деликатесы. Женщины для вида немного поворчали, но все сделали: его слово для них закон.

Правда, он уже не единственный мужчина в доме. За столом со взрослыми сидит 9-летний белокурый мальчик. Дэвид — сын полковника Дугласа из Стрэтендри, кузена Адама Смита и родного брата кузины Джейн. Он будет учиться в Эдинбурге и жить у них.

Смит не сразу привыкает к ребенку в доме: ведь этого никогда не было. Но скоро Дэвид становится для него совершенно необходим. Когда мальчик уезжает летом домой, Смит ощущает ужасно неприятную пустоту и берет с собой больше, чем обычно, печенья для ребятишек с Хай-стрит. Более всего он, кажется, любит получать письма от Дэвида и читает их всем домочадцам, включая кухарку, горничную и старого слугу, который сменил храброго Роберта Рида, уехавшего в Канаду.

2. СЕВЕРНЫЕ АФИНЫ

— Как случилось, Смит, что вы до сих пор не были у княгини? — спросил Робертсон и укоризненно покачал своим большим, напудренным и завитым парикам. Шляпу и зонт он держал в руке.

Смит молча сокрушенно развел руками, а Хаттон, усмехнувшись, заметил:

— И не ходите, Смит. Вас там заставят говорить по-французски и играть с болонками.

Робертсон критически оглядел Хаттона, вернее его, как всегда, заношенный и неаккуратный костюм. Казалось, костюм сохранял следы частых поездок его хозяина за город, возни с камнями, землей и лошадьми. Хаттон не заметил или предпочел не заметить этого взгляда. Робертсон повернулся к Смиту и сказал:

— Дорогой Смит, княгиня поручила мне непременно привести вас в ближайший четверг. Не слушайте, разумеется, Джемса. Bо-первых, она отлично говорит по-английски, а если хотите, и по-шотландски. Во-вторых, княгиня, безусловно, самая умная и интересная женщина в Эдинбурге, а может быть, и на всем острове. По крайней мере вы согласны со мной, доктор?

Блэк, стоявший рядом, молча поклонился. Глуховатый Робертсон приставил к уху рожок, висевший на шелковом шнурке, чтобы лучше его расслышать: Блэк всегда говорил очень тихо. Разочарованно опустив рожок, он сказал:

— Так я зайду за вами, Смит, в четверг в три часа: княгиня ждет нас к обеду.

Все четверо только что вышли из таверны на Каугейт, где хорошо пообедали. Точнее сказать, по-настоящему в понимании Робертсона пообедал только он один, потому что Блэк был вегетарианец, Хаттон не притрагивался к спиртному, а Смит в последнее время ел и пил до крайности умеренно.

Смит обещал Робертсону быть готовым и ждать его в назначенное время, и они распрощались.

Он уже много слышал о русской княгине. Екатерина Романовна Дашкова, урожденная графиня Воронцова, жила в Эдинбурге третий год. Ее 15-летний сын обучался в университете. Она считала, что молодой князь делает блестящие успехи в учении. Робертсон и другие профессора были несколько иного мнения, но не разубеждали ее. Это Смиту говорил сам Робертсон, который уже почти двадцать лет был принципалом Эдинбургского университета.

Княгиня происходила из рода, в котором хорошее образование и небольшой либерализм были традицией. Ее старший брат Александр Романович Воронцов был российским посланником в Англии после знакомого Смиту Голицына и вернулся на родину большим англоманом. По его совету Эдинбург и был выбран для обучения молодого князя. (Младшему брату, Семену Романовичу, о котором уже была речь выше, предстояло занять высший дипломатический пост в Англии через пять лет.)

Оставшись вдовой в 20 лет, княгиня много ездила по Европе, много читала и писала, была знакома с Дидро, Вольтером и другими философами. Ее пребывание делало честь Эдинбургу, но и в Эдинбурге были философы с европейской славой. Гиббон писал, что вкус и философия удалились сюда, в шотландскую столицу, из огромного, дымного и шумного Лондона.

Дом княгини Дашковой живо напомнил Смиту парижские салоны. Других дам, кроме хозяйки, на обеде не было, только компаньонка-англичанка. Если бы рядом с княгиней не было ее рослого красивого сына, Смит дал бы ей не больше тридцати. На самом деле ей было тридцать пять. Ему шепнул это Блэк.