Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография

Не пытаясь замкнуться внутри частного мифа, Мандельштам устанавливает контакты с армянскими учеными; в своих путевых очерках он набрасывает портреты археолога Хачатурьяна, этнографа Сагателяна и химика Гамбаряна (пловца, заслужившего рукоплескания!). В то же время он держится на расстоянии от обычных «командированных» и их писаний, для которых в своей записной книжке находит лишь саркастические слова, упоминая, например, о «нашей москвошвейной литературе» или «деревянных сырах нашей кегельбанной доброкачественной литературы»: «…Давайте почувствуем, что предметы не кегельбаны!..» (III, 375, 378). Деревянно-догматическая пролетарская рапповская трескотня никогда не подвергалась столь резкому осмеянию, как в этих фразах из мандельштамовской записной книжки.

После Севана Мандельштам еще раз возвращается в Ереван, откуда — верхом через пастушьи кочевья — отправляется к горе Арагац и в село Аштарак, лежащее на ее южном склоне, в тридцати километрах к северо-западу от Еревана. Два заключительных очерка «Путешествия в Армению» посвящены этим поездкам, которые стали для него отнюдь не туристскими прогулками. «Ну и емкий денек выпал мне на долю! И сейчас, как вспомню, екает сердце. Я в нем запутался, как в длинной рубашке, вынутой из сундуков праотца Иакова» (III, 209). Итак, еще раз: библейская Армения! Осип-Иосиф, сын патриарха Иакова, открывает в своей памяти библейские сундуки.

Но последнее путешествие из Еревана вглубь страны возвратило его назад — в полный советский кошмар. Это была поездка в Нагорный Карабах, подробно описанная Надеждой Мандельштам: ведь именно эта поездка дала толчок к появлению политического стихотворения «Фаэтонщик». На рассвете они отправились автобусом из Гянджи в Шушу. «Город начинался с бесконечного кладбища» [266] — это были следы армянской резни, учиненной в марте 1920 года азербайджанцами, союзниками турок: тогда погибло 35 000 человек. Шуша в стихотворении Мандельштама — мертвый город («Сорок тысяч мертвых окон» — III, 58). В мусульманах, оставшихся в Карабахе, поэт видел наследников тех убийц и говорил, что «в Шуше то же, что у нас, только здесь нагляднее…» [267]. Покидая Шушу, Мандельштамы вынуждены были взять извозчика, у которого кожаная нашлепка закрывала часть обезображенного лица; так возникла параллель к дьявольскому извозчику, «чумному председателю» по имени Сталин — «рябому черту» из «Четвертой прозы».

Историческая резня и сталинская современность сливаются у Мандельштама в один сплошной ужас. Короткое посещение Шуши взбудоражило его настолько, что еще в июне 1931 года он пытается «изгнать» этот ужас в своем стихотворении о фаэтонщике.

В середине октября 1930 года Мандельштамы вновь оказываются в Тифлисе (Тбилиси), столице Грузии. Армения осталась позади. И тут происходит чудо: Мандельштам, который с весны 1925 года не писал стихов (за исключением детских), вновь обретает — тоскуя о том, что путешествие в Армению закончилось, — голос лирического поэта. Черпая в своих воспоминаниях, он создает между 16 октября и 5 ноября «армянский цикл», состоящий из двенадцати текстов. Пребывание в Армении было для него временем обострения чувств и углубления восприятия. Теперь, в третьем стихотворении цикла, он описывает свою разлуку с этой страной как утрату зрения и слуха: «Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло, / Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра» (III. 36).

О том, что эта разлука — навеки, явственно говорится в одиннадцатом стихотворении, хотя тоска по Армении будет терзать Мандельштама вплоть до середины тридцатых годов:

Однако армянский цикл проникнут не только ностальгической тоской и горечью; в нем воспевается — после первой утраты чувств — их возрождение в стихе. В поэтику Мандельштама вторгается новая острота и едкость. Порой в стихах, примыкающих к циклу, она разрешается сильными приступами ярости.

В Тифлисе Мандельштаму первоначально покровительствует сам Ломинадзе, первый секретарь компартии Грузии. Но после того как Ломинадзе внезапно вызывают в Москву и понижают в должности, свобода передвижения Мандельштама становится ограниченной; за ним устанавливают слежку [268]. Спор с соглядатаем и «чиновником» («лицо как тюфяк») приводит в стихотворении, написанном в ноябре 1930 года, к трезвому взгляду на советскую жизнь, омрачая на миг даже восхищение армянским языком, который обычно Мандельштам безудержно славил:

Он снова в плену советской действительности. Возвращается сердечное заболевание, возвращается страх. 31 октября 1930 года, отмечая в Тифлисе свой тридцать первый день рождения, Надежда ухитрилась раздобыть ореховый торт. По этому случаю Мандельштам написал для жены небольшое стихотворение; в нем явственно слышится страх ведущий мотив стихов Мандельштама первой половины двадцатых годов.

В этом стихотворении — и трезвость, и зоркость. Но важнейшим итогом кавказского путешествия — и этого нельзя не видеть! — было другое: к Мандельштаму вернулся драгоценный дар стихосложения.

Армения многообразно одарила поэта. К числу ее «подарков» следует отнести знакомство, обернувшееся многолетней дружбой. В мае 1930 года в чайхане во дворике ереванской мечети Мандельштам знакомится с московским зоологом Борисом Кузиным, который впоследствии расскажет об этой встрече в своих ярких воспоминаниях [269]. Кузин был командирован в Армению Московским университетом для изучения процесса оплодотворения самок кошенили, из которых добывают кармин, натуральный краситель. Кузин был оригинально мыслящим человеком, весьма начитанным: он любил стихи Пастернака и Мандельштама и глубоко почитал немецкую культуру, Гете и Баха. Дружба с Кузиным станет для Мандельштама в начале тридцатых годов важнейшим стимулом для занятий биологией и теорией эволюции, а также — немецким языком. Борису Кузину посвящены отдельные части «Путешествия в Армению» и стихотворение «К немецкой речи», написанное в августе 1932 года. Благодаря своему другу Кузину Мандельштам, порвавший в 1930 году с «литераторами» и ненавистным ему «писательством», заводит ряд знакомств в кругу московских зоологов.