Омут памяти

Так случилось, что я был в кабинете Михаила Сергеевича, когда ему позвонил Черненко из-за города (прихворнул) и начал делать замечания по докладу (шпаргалку для разговора ему подготовил Косолапое — тогдашний редактор журнала «Коммунист», а ныне активист одной из коммунистических партий). Михаил Сергеевич поначалу слушал внимательно, но заметно было, что потихоньку «закипал». Затем взорвался и стал возражать генсеку, причем в неожиданном для меня жестком тоне. Он понял, что практически все слухи, создававшие напряжение вокруг совещания и доклада Горбачева, подтвердились — они нашли свое отражение в замечаниях Черненко.

— Совещание откладывать нельзя, — говорил Горбачев. — В партии уже знают о нем. Отмена вызовет кривотолки, которые никому не нужны. Что же касается конкретных замечаний, то многие из них просто надуманы. — И так далее, в том же духе.

Разговор закончился, Горбачев был разъярен:

— Ох уж эти помощники, какой подлый народ, ведь сам-то Черненко ничего в этом не понимает. Говорит, что роль ЦК принижена, а на самом-то деле он себя имеет в виду. Слушай, — обратился он ко мне, — давай о нем что-нибудь напишем. Черт с ним! Конкретные замечания не принимаю. Пусть все остается, как есть.

Так появилась пара хвалебных абзацев о Черненко в самом начале доклада.

Но аппарат есть аппарат. Он коварен и мстителен. По средствам массовой информации пошло указание замолчать содержание доклада. То же самое — и по партии. Михаил Сергеевич переживал сложившуюся ситуацию очень остро. Возмущался, говорил о тупости партийных чиновников, рабской зависимости печати, что соответствовало действительности.

Еще одна маленькая деталь. Я не был приглашен на совещание, хотя все директора институтов Академии наук там присутствовали. Понятно, что мне мелко мстили за мое участие в подготовке доклада Горбачева. Конечно, меня это задело, но я решил никуда не звонить, ничего не просить и не жаловаться.

Но к вечеру позвонил Михаил Сергеевич и спросил:

— Ну как?

— Ничего не могу сказать. Я не был на совещании.

— Почему? Что случилось?

— Не пригласили. Пропуска не дали.

— Вот видишь, что делают! Стервецы!

На следующий день пропуск прислали. Поехал. С перепугу работники Агитпропа стали тащить меня в президиум, но я отказался. Речи выступающих отличались пустотой. Было заметно, что одни не поняли, что было сказано в докладе, другие делали вид, что не поняли, и мололи всякую чепуху из привычного набора банальностей о партийной учебе и агитации. Общая интонация выступающих была явно направлена на то, чтобы попытаться заболтать те положения доклада, которые не очень-то укладывались в общепринятые рамки. А по Москве был пущен слух, что доклад Горбачева слабый и не представляет научного и практического интереса.

Вечером я позвонил Михаилу Сергеевичу и поделился своими впечатлениями. Он согласился и заметил, что «игра идет крупная».

Этим рассказом я хочу лишь напомнить о той реальной обстановке в высшем эшелоне аппарата партии, которая складывалась перед Перестройкой.

Как я уже упомянул, в этом же месяце Горбачев поехал в Англию. Меня он включил в состав делегации. Этот визит был интересен во многих отношениях. Запад после его поездки в Канаду и оценок со стороны авторитетного Трюдо начал с особым вниманием приглядываться к Горбачеву, не без оснований считая, что с ним еще придется иметь дело в будущем. Горбачев оказался на политическом испытательном стенде да еще под наблюдением такой проницательной политической тигрицы, как Маргарет Тэтчер. Это она потом поставила диагноз, заявив, что с этим человеком (с Горбачевым) можно иметь дело.

Горбачев был принят на высшем уровне. Я имел возможность наблюдать яркое представление, очень похожее по своим контрастным краскам и поведению актеров на театральное. В перерывах между официальными беседами Тэтчер — само очарование. Обаятельная, элегантная женщина, прекрасно ведущая светский разговор. Наблюдательна и остроумна.

Но как только начинались разговоры по существу, Тэтчер преображалась. Суровость в голосе, прокурорские искры в глазах, назидательные формулировки, подчеркивающие собственную правоту. Видимо, поэтому ее назвали «железной леди», хотя я ничего в ней железного не увидел (встречался я с ней неоднократно, в том числе и у нее дома).

Горбачев вел себя точно. Ни разу не впал в раздражение, вежливо улыбался, спокойно отстаивал свои позиции. Переговоры продолжали носить зондажный характер до тех пор, пока на одном из заседаний в узком составе (я присутствовал на нем) Михаил Сергеевич не вытащил из своей папки карту Генштаба со всеми грифами секретности, свидетельствующими о том, что карта подлинная. На ней были изображены направления ракетных ударов по Великобритании, показано, откуда могут быть эти удары и все остальное.

Тэтчер смотрела то на карту, то на Горбачева. По-моему, она не могла понять, разыгрывают ее или говорят всерьез. Пауза явно затягивалась. Премьерша рассматривала английские города, к которым подошли стрелы, но пока еще не ракеты. Затянувшуюся паузу прервал Горбачев:

— Госпожа премьер-министр, со всем этим надо кончать, и как можно скорее.

— Да, — ответила несколько растерянная Тэтчер.

Из Лондона уехали раньше срока, поскольку нам сообщили, что умер Устинов — министр обороны.

Кстати, в Лондоне нашел меня Лев Толкунов и сообщил, что меня избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР. Вечером в отеле, как говорится, имели место быть теплые поздравления.

Совещание по идеологии и визит в Англию оказались, как я считаю, своеобразной прелюдией, пусть и робкой, к тем переменам, которых напряженно ждала страна. Они наступили весной следующего, 1985 года.

А пока что жизнь шла своим чередом.

После моего возвращения из Канады резко изменил отношение ко мне Владимир Крючков. Он как бы забыл о времени, когда он и Андропов после провала их операции в Оттаве начали вести против меня стрельбу «на поражение». Крючков напористо полез ко мне в друзья, а мне было тоже интересно поглубже понять, что это за контора такая, которая на пару с ЦК держала всю страну за горло. По правде говоря, внешняя разведка меня мало интересовала, а вот, скажем, идеологическое управление КГБ представляло большой интерес. Мне хотелось понять, почему интеллигенция, средства массовой информации, религия находятся на откупе этой организации, в чем тут смысл?

А Крючков тем временем много и в негативном плане рассказывал мне об этом управлении. Он стал буквально подлизываться ко мне, постоянно звонил, зазывал в сауну, всячески изображал из себя реформатора. Например, когда я сказал, что хорошо бы на примере одной области, скажем Ярославской, где крестьян надо искать днем с огнем, проэкспериментировать возможности фермерства, он отвечал, что это надо делать по всей стране и нечего осторожничать. Когда я говорил о необходимости постепенного введения альтернативных выборов, начиная с партии, он высказывался за повсеместное введение таких выборов. Всячески ругал Виктора Чебрикова за консерватизм, утверждал, что он профессионально человек слабый, а Филиппа Бобкова поносил последними словами и представлял человеком, не заслуживающим доверия, душителем инакомыслящих, восстанавливающим интеллигенцию против партии. Просил предупредить об этом Горбачева, хотя тот еще не был генсеком.

Он писал мне в то время:

В последующих письмах соплей было еще больше.

В часы заседания Политбюро, на котором решалась проблема будущего руководителя партии и страны, Крючков пригласил меня в здание разведки. Он сослался на то, что в приемной Политбюро у него «свой» человек, и мы, таким образом, будем в курсе всего происходящего. Мое любопытство и острота момента победили осторожность.